Глава 3. Добро пожаловать в этот прекрасный мир!
Поместье семьи Малфоев, приём в честь дня рождения Абраксаса Малфоя, взгляд со стороны
Бледный высокий волшебник с красными глазами поднял бокал, привлекая внимание собравшихся. В зале воцарилась тишина. Лишь сотни заколдованных свечей отражались в зеркальных стенах — их отблески играли на мантиях и перстнях.
— Леди и лорды, благородные семьи магической Британии! Я очень рад возможности обратиться к вам в этот переломный момент нашей истории.
Он внимательно осмотрел их. Сотни гостей — как верных сторонников, так и нейтралов, колеблющихся. Сегодняшний день должен увеличить число первых и уменьшить число вторых.
— Мы стоим на пороге выбора. Выбора между величием и забвением. Между традицией и хаосом. Между порядком, завещанным нашими предками, и той смутой, что принесли нам последние годы.
Волдеморт взболтнул вино в бокале.
— Нобби Лич… Простите, министр Лич — первый маглорождённый во главе Министерства. Какой символичный эксперимент! И чем он закончился? Отставкой в результате загадочной болезни, происхождение которой так и не установлено, — он по-змеиному усмехнулся. — Возможно, сама магия отторгла того, кто не был связан с ней кровью? Впрочем, я не стану углубляться в мистику. Факты говорят сами за себя: политика этого ничего не понимающего человека ослабила нас. Его реформы разрушили то, что строили столетиями.
Согласный ропот прошёл по рядам волшебников.
— А теперь — мадам Дженкинс. Я искренне желаю ей крепкого здоровья и долгих лет службы. Но позвольте задать вопрос: что мы знаем о её компетентности? О её понимании нужд древних родов? О её способности защитить интересы тех, чьи фамилии вписаны в историю магической Британии не вчера, а века назад?
В полном молчании Волдеморт оглядел зал.
— Нынешнее Министерство провозгласило новую эру. Эру, где маглорождённым предоставляют бесплатное обучение, пока наши дети платят за каждый год в Хогвартсе. Эру, где маглорождённым предлагают престижные должности, пока мы — наследники Мерлина и Салазара Слизерина! — отодвигаемся на второй план. Им дают беспроцентные кредиты, льготы, привилегии. А что получаем мы? Лекции о равенстве от Альбуса Дамблдора, человека, который, разгромив одного тирана, похоже, решил навязать нам свою собственную версию утопии!
Волдеморт поморщился, с трудом сдерживая лицо. Одно упоминание бывшего учителя коробило его.
— Дамблдор — великий волшебник, не спорю. Но его величие не даёт ему права переписывать законы магической природы. Не даёт права игнорировать то, что очевидно любому, кто не ослеплён идеалистическими фантазиями.
Его голос стал тише, но отчётливее.
— Вторая мировая война забрала многих. Битва против Гриндевальда оборвала целые династии. Мы потеряли лучших из лучших. И что же делает Министерство? Вместо того чтобы восстановить то, что было разрушено, оно пытается заменить нас. Заполнить пустоты теми, кто не знает наших традиций, не чтит наших обычаев, не понимает самой сути магического общества.
Он резко махнул рукой, стремительно шагнул вперёд.
— Без корней не может быть плодов! — его голос взвился к самому потолку. — Дерево, лишённое корней, засыхает, как бы обильно его ни поливали. А что есть магическая Британия, если не древо, чьи корни уходят в глубину веков? Мы — эти корни. Наши семьи, наши традиции, наша магия, передающаяся из поколения в поколение. И когда корни слабеют, когда их подрубают во имя сомнительных экспериментов — всё дерево оказывается под угрозой.
Несколько ближайших к нему магов быстро закивали.
— Мне говорят: «Но ведь мы должны быть справедливы! Должны дать шанс всем!» Прекрасные слова. Но справедливость — это не слепое равенство. Традиция — это мудрость, проверенная временем. Это слова наших предков, голосующие сквозь века за то, что работает, за то, что сохраняет нас как народ. Отказаться от традиции — значит отказаться от этой мудрости. Значит решить, что мы умнее всех, кто жил до нас.
Волдеморт улыбнулся, ощущая одобрение.
— Нынешняя система — это не мудрость и не справедливость. Это власть худших над лучшими. Когда решения принимаются большинством, которое не понимает сути вопроса, — это не прогресс. Это капитуляция перед невежеством. Я не верю в мудрость толпы, которая сегодня кричит одно, а завтра — другое. Магическому обществу не нужны популисты, играющие на эмоциях масс. Ему нужны те, кто понимает его природу. Кто связан с ним не политическими лозунгами, а самой кровью.
Волдеморт вытянул руку, демонстрируя Чёрную метку.
— Нам нужен порядок, основанный на естественной иерархии. На признании того, что разные люди имеют разные способности и разное предназначение. Маглорождённые могут изучать магию — пусть изучают. Но они должны знать своё место. Их нужно обучать традициям с самого рождения, никак не с одиннадцати лет! Нужно сразу формировать у них правильное понимание магического мира. И тем более не давать им власть над теми, чьи предки творили заклинания, когда маглы ещё жили в пещерах.
Его голос зазвучит твёрже и жёстче.
— Я не предлагаю возврат в прошлое. Я предлагаю будущее, где прогресс и традиции идут рука об руку. Где древние роды получат то, что им полагается по праву: власть, влияние, привилегии. Где права чистокровных официально закрепят то, что понятно и так: мы не равны! Мы вернём принадлежащее нам. А Министерство вновь станет защитником магического сообщества, а не его могильщиком.
Он переждал несколько одобрительных выкриков.
— Проблема маглов? Мы решим её. Они владеют ресурсами, которые нам не нужны, но которые нам пригодятся. Мы пополним бюджет, не обременяя собственных граждан. Мы повысим уровень жизни не за счёт тех, кто уже отдал этой стране всё, а за счёт тех, кто даже не подозревает о нашем существовании.
На миг он прикрыл глаза, а когда открыл вновь, они, казалось, стали светиться ещё ярче.
— Магическая Британия вновь станет великой! Но только если мы откажемся от иллюзий и вернёмся к тому, что делало нас сильными. К тому, что основано не на сентиментальности, а на понимании природы магии и общества.
Волдеморт поднял бокал выше.
— За порядок, который настанет на нашей земле! За магию, что течёт в нашей крови! За Британию, что помнит свои корни!
Оглушительные аплодисменты напомнили зал.
* * *
Коукворт, Англия, взгляд со стороны
Вечер над маленьким, утопающим в фабриках городом казался обычным. Гудки заводов отзывались эхом между закопчёнными трубами, последние трамваи скрежетали по рельсам, в воздухе висел запах угля, дыма и жареного лука из забегаловок. Город дышал тяжело, как больной человек.
Усталые работяги спали по своим халупам, гуляки брели в свои кровати или в кровати новонайденных подруг. Сборища панков, рокеров и хиппи устраивали сходки, на которых во всю мощь колонок играли «Битлз» и «Роллинг Стоунз».
На облезших стенах висели плакаты: «Сохраним Великобританию великой!», рядом — цветные каракули про любовь и свободу.
А где-то маленький мальчик лазил по окраинам трущоб Коукворта, спасаясь от своих чернокожих преследователей, загонявших его с азартом охотничьих псов. Здесь не было фонарей, свет из далёких окон не долетал сквозь смог, а каждый облезлый кирпич казался грязным и влажным. Северус прижался к мусорному баку, ища спасения в тени, где его чёрные волосы сливались с ночью.
Сердце колотилось в груди как молот в фабричном цехе; он слышал далёкий гул машин, не умолкавший даже ночью, чуял едкий запах угля, висевший в воздухе густым туманом. Преследователи — недавно переехавшие чёрные мальчишки, проживающие в соседнем квартале, — хохотали, перебрасываясь незнакомой речью. Их шаги эхом отдавались по мокрым камням.
— Эй, урод носатый! Куда спрятался? — с режущим ухо акцентом крикнул один, и Северус затаил дыхание, чувствуя холод металла мусорного бака сквозь тонкую куртку. Вдали, за трубами заводов, мигали огни паба, где взрослые спорили о «чужаках», не зная, что один из их сыновей прячется от тех самых чужаков.
Где-то на окраинах, в доме, откуда доносился запах жареной картошки и звуки спортивного репортажа, хозяин в растянутом свитере — дома было холодно — крутил ручку настройки. Радио захрипело, выплюнуло пару нот рок-н-ролла, и вдруг эфир пронзил голос, жёсткий, как удар биты по яйцам: «Друзья мои, мы стоим на краю пропасти…» Хозяин отшатнулся от приёмника, будто от грозящего кулака, и замер, уставившись на чёрную тарелку динамика.
И правда. В этот момент по многочисленным радио и редким телевизорам выступал именитый политик, сэр Реджинальд Малгрейв, представитель Консервативной партии Британии:
— Друзья мои, мы стоим на краю пропасти. Но не в том смысле, как привыкли говорить политики — нет, мы буквально видим дно. Вчера утром угольщики Уэльса объявили о новой забастовке. Позавчера — докеры Ливерпуля. На прошлой неделе встали автомобилестроители Ковентри. Наши заводы молчат, наши порты пусты, а в парламенте спорят о размере пособий для мигрантов и безработице!
В сей миг слушатели могли разобрать звук удара кулака по трибуне, который эхом прокатился по радио, заставив динамики захрипеть, как от взрыва.
— Но это только начало, джентльмены! Только начало того ада, который мы готовим собственными руками! — прогремел Малгрейв. — Позвольте рассказать вам о том, что я видел на прошлой неделе в Белфасте. Дым над Кромвель-стрит. Разбитые витрины. Женщины, хватающие детей и бегущие от взрыва в квартале от своего дома. А в газетах, пытающихся закрыть этой стране глаза на надвигающуюся опасность, написали: «локальный конфликт». Локальный! Когда Ирландская Республиканская Армия открыто объявила войну британской короне!
В маленькой гостиной на окраине Манчестера кивнул пожилой ветеран войны с трубкой в зубах. Трясущимися руками он снял очки и тщательно их протёр. Дым от табака смешивался с запахом влажной штукатурки на стенах.
На висках мужчины проступили вены — синие, как чернила. Он воевал в Нормандии, видел Берген-Бельзен. И сейчас в его глазах была та же тревога, что и тогда, в сорок четвёртом, когда они вошли в лагерь.
В той же гостиной старуха сжала подлокотники кресла, её морщинистые руки дрожали: воспоминания о бомбёжках Второй мировой нахлынули, смешиваясь с нынешним страхом.
Голос Малгрейва стал тише, напряжённее.
— Наша промышленность умирает. Мигранты захватывают наши рабочие места. Молодёжь бунтует на улицах. А Германия и Япония — страны, которые мы победили в войне! — теперь продают нам автомобили и технику. Мы, создавшие самую великую империю в истории человечества, покупаем товары у тех, кого сами же и учили торговать!
В пабе «Кричащий петух» дым сигарет висел под потолком, как лондонский туман, смешиваясь с запахом пролитого эля и пота уставших тел. Молодой парень в потрёпанной куртке — только что с завода, где половина станков молчала из-за забастовки, — стукнул кружкой по стойке:
— Прав он! Чужаки забрали мою работу на чугунном заводе! Пришлось устроиться на чёртову ткацкую фабрику!
— Чушь всё это, — гортанно заявил его сосед с газетой в руках. — Очередной недобитый нацист, сторонник Гитлера. Мозги людям промывает.
Взгляды их скрестились в опасной дуэли. Парень с ткацкой фабрики медленно встал. Его тень, искажённая сигаретным дымом и мутным светом тусклого освещения, легла на собеседника гигантской уродливой фигурой.
— Значит, и я тоже сторонник Гитлера? — его голос был тише прежнего, но оттого лишь серьёзнее.
Бармен, вытиравший стол, остановился. Он был родом с Ямайки, и его рука раздражённо сжала тряпку. В глазах мелькнули молнии. Он не сказал ни слова, но напряжение в маленьком, пропахшем алкоголем и дешёвым табаком помещении стало ещё более осязаемым.
Пена на пиве осела, но никто не сделал ни глотка.
— А что происходит в наших городах? — продолжил Малгрейв. — В Ливерпуле безработица достигла двадцати процентов. В Глазго — двадцати пяти! Молодые люди, которые должны были строить будущее Британии, сидят без дела и слушают проповеди каких-то длинноволосых бунтарей из университетов! Вы видели беспорядки в Лондоне в марте? Студенты жгли автомобили в центре столицы! В центре Лондона, джентльмены! А полиция получила приказ «проявлять сдержанность». Сдержанность! Когда громят наши улицы!
Голос стал громче, эмоциональнее.
— А что с нашей иммиграционной политикой?! Буквально на днях один из моих избирателей заявил, цитирую: «Если бы у меня были деньги, я бы не остался в этой стране»! Я несколько пренебрежительно ответил что-то вроде «даже наше беззубое правительство не будет длиться вечно», но он не обратил на меня внимания и продолжил: «У меня трое детей, все они окончили гимназию, и двое из них сейчас женаты и имеют семьи. Я не успокоюсь, пока не удостоверюсь, что все они поселились за границей. Потому что через пятнадцать или двадцать лет в этой стране чёрный человек будет размахивать кнутом над белым».
В прокуренной комнате коммунальной квартиры старый докер из Ливерпуля с руками, почерневшими от угольной пыли, которая уже просто не отмывалась, медленно кивнул. Рядом с ним сидел его зять — молодой турок, приехавший три года назад. Оба молчали. Воздух между ними стал гуще табачного дыма.
Голос Малгрейва скрежетал, но отдавался в сердцах слушателей.
— Через пятнадцать-двадцать лет в этой стране будет десять миллионов иммигрантов! Вы хоть представьте, сколько это людей?! Целые районы и города!
Короткая пауза, позволяющая лучше обдумать его слова.
— Того, кого боги хотят погубить, они сначала сводят с ума. И мы, должно быть, сошли с ума. Буквально сошли с ума как нация, если допускаем ежегодный приток такого числа иждивенцев. Это всё равно что наблюдать за нацией, занятой розжигом своего собственного погребального костра.
У лавки с овощами переговаривались старушки: «Опять про чужаков. А цены-то всё равно растут». Они качали седыми головами, но слушали, не уходя.
— Наши граждане ощущают себя чужаками в своей же собственной стране. Работы не хватает — её заняли мигранты. Мест в школах не хватает — там дети мигрантов. Коек в больницах не хватает — там лечатся мигранты. И мы даём им эту возможность! Потому что наше собственное население в Англии теперь нежелательно!
В этот раз Малгрейв говорил без перерыва: быстро, чётко, накачивая остальных потоком своей яростной харизмы.
— В сотнях и сотнях писем, которые я регулярно получаю, нашлась одна поразительная особенность, которая была во многом новой и которую я нахожу пугающей. Высокий процент граждан, писавших мне разумные вещи и показывающие хорошее образование, предпочли скрыть свой адрес, потому что опасались связывать себя с представителем Консервативной партии, боясь, что подвергнутся репрессиям!
В маленькой квартире мать прикрикнула на детей: «Тише! Делайте, что вам говорят!» — и уставилась в радио, словно от этого зависело будущее.
— Восемь лет назад на респектабельной улице Вулверхэмптона один из домов продали чёрному. Сейчас на ней живёт только одна белая — женщина-пенсионерка. Она потеряла мужа и обоих сыновей на войне и потому превратила свой дом с семью комнатами, свою единственную недвижимость, в пансион. Она много и хорошо работала, выплатила ипотеку и начала что-то откладывать на старость. Затем на той улице поселились иммигранты. С растущим страхом она наблюдала за тем, как они захватывали один дом за другим. Тихая улица превратилась в место шума и суматохи. К сожалению, её белые жильцы съехали.
Мужчина мастерски играл голосом, заставляя каждого слушателя проникнуться историей.
— На следующий день после того, как последний из её белых жильцов ушёл, её разбудили в семь утра двое чёрных, которые хотели использовать её телефон, чтобы связаться со своим работодателем. Когда она отказала им, как она отказала бы любому незнакомцу в такой час, её оскорбили и угрожали тем, что напали бы на неё, если бы не запертая дверь. Семьи иммигрантов пытались снять комнаты в её доме, но она всегда отказывала. Её небольшой запас денег закончился, и после уплаты налогов у неё остаётся менее двух фунтов в неделю. Она пошла подавать заявление на снижение налоговой ставки и была принята девушкой, которая, услышав, что у той есть семикомнатный дом, предложила сдать его часть. Когда женщина объяснила, что единственными людьми, которых она может заполучить в жильцы, были чёрные, девушка ответила: «Расовые предрассудки никуда не приведут вас в этой стране». И та просто пошла домой.
Малгрейв остановился, дал остальным прочувствовать тяжесть прозвучавших слов.
— Телефон — её спасательный круг. Семья оплачивает телефонные счета и помогает ей, чем может. Иммигранты предложили купить её дом — по цене, которую будущий домовладелец смог бы получить со своих жильцов за недели или, самое большее, за пару месяцев. То есть за сущие пенсы! Ей становится всё страшнее выходить на улицу. Её окна разбиты. В её почтовый ящик засовывают экскременты. Когда она идёт по магазинам, за ней следуют дети — очаровательные, широко улыбающиеся хулиганы. Они не говорят по-английски, но знают одно слово. «Расист», — скандируют они. Когда примут новый законопроект о межрасовых отношениях, эта женщина почти наверняка попадёт в тюрьму. Ошибается ли она? Мне всё больше кажется, что нет.
У лавки с овощами, где старушки переговаривались о ценах, одна из них, самая худая, с птичьим лицом, вдруг замолчала и отвернулась. Её пальцы, похожие на сухие веточки, сжали ручку авоськи так, что побелели костяшки. Она жила одна, в таком же доме, на такой же улице. И её почтовый ящик на прошлой неделе тоже был испачкан.
— Сейчас мы наблюдаем рост сил, выступающих против политиков Консервативной партии, однако посмотрите, как распространяется озвученная мной проблема. Не пройдёт и года, как ситуация, случившаяся в Вулверхэмптоне, повторится где-то ещё. И будет повторяться снова и снова!
В подвале дома, превращенного в импровизированный клуб, где пахло дешёвыми духа́ми, пивом и бунтом, студент в потёртой дешёвой рубахе резво вскочил на ноги и переключил радио, попутно разразившись злобным криком:
— Грёбаный нацист! Этому мудаку лишь бы нас в казармы загнать!
— А может, он прав насчёт работы? — неуверенно произнёс его приятель, сын шахтера. — Моего отца месяц назад сократили. Сам знаешь, я тебе рассказывал. А на его зарплату наняли трёх пакистанцев.
В подвале стало тихо. Только Боб Дилан продолжал петь о переменах из старого проигрывателя.
— Глядя вперёд, я предчувствую бедствие! — говорил политик. — Подобно римлянину, я вижу, как «река Тибр пенится кровью»! Скоро проблема преступности, терроризма, безработицы и мигрантов достигнет американских масштабов. Только решительные и неотложные действия смогут предотвратить это бедствие, но действовать надо немедленно. Не знаю, будет ли общество требовать этого. Всё, что я знаю, — это что понять всё это и промолчать было бы великим предательством.
Малгрейв выдохнул, собрался с силами:
— Но что, спросите вы, на это предлагает правительство? Я скажу вам! Больше пособий! Больше компромиссов! Больше «понимания» и «диалога»! Диалог с мигрантами, которые поражают нашу страну, словно болезнь, договор с террористами, которые взрывают наши города! Понимание к тем, кто жжёт британский флаг на университетских дворах! Компромиссы с профсоюзными боссами, которые держат в заложниках всю страну! Нет, друзья мои. Хватит!
Долгая пауза, в течение которой самые нетерпеливые начали крутить кнопки своего радио.
— Я не пророк, но я вижу будущее. Если мы не остановим этот хаос сейчас — через пятнадцать лет от Великобритании останется только название на картах. Наши дети будут жить в стране, где станут меньшинством, где их права будут попраны, где царит беззаконие, где экономика лежит в руинах, а на улицах льётся кровь. Вы думаете, я преувеличиваю? Взгляните на Америку! Смотрите на пылающие Детройт и Лос-Анджелес! Видите этот хаос, эту анархию?! И всё началось именно с того, что мы видим здесь: с заигрывания с мигрантами, с потакания беспорядкам, с попустительства тем, кто разрушает основы общества!
Трибуна вновь получила удар кулаком.
— Но что нам делать? Во-первых, ввести жёсткий контроль миграционной политики. Хватит пускать в страну всех подряд! Начать процедуру реэмиграции, возвращать беженцев на родину! Во-вторых, навести порядок на улицах. Тот, кто нарушает закон, должен нести наказание. Независимо от возраста, нации, социального положения или политических взглядов. В-третьих, восстановить нашу промышленность. Не подачками и субсидиями, а твёрдой рукой и чёткой политикой. Британские товары должны быть лучшими в мире — как это было всегда! В-четвёртых, покончить с террором в Ольстере. Одним ударом, решительно и бесповоротно. Британский флаг должен развеваться над всей нашей территорией — и никто не смеет его жечь!
В той же гостиной, где ветеран слушал, сжав трубку в зубах, его жена не глядя протянула руку и накрыла его старческую, в коричневых пятнах ладонь. Их пальцы сплелись в едином порыве — не нежности, а страха, который был крепче любви. Оба вспомнили не только бомбёжки, но и лицо сына, уплывавшего на корабле в неизвестность год назад. Куда он плыл? От чего бежал? От этого ли?
Голос Малгрейва стал торжественным, гордым.
— Друзья, мы живём в переломный момент истории. Сейчас решается, останется ли Британия великой державой или превратится в посмешище для наших врагов. Я выбираю величие. Выбираю порядок. Выбираю будущее, в котором наши дети смогут гордиться тем, что они британцы. А вы? Что выбираете вы?
В прокуренном доме, где воздух был пропитан сладковатым дымом марихуаны и ладана, зависали длинноволосые хиппи, чьи яркие бусы и шарфы мелькали в свете лампы с психоделическим абажуром. Голос Малгрейва, как нож, вонзился в их уютный мирок.
— Выключи эту фашистскую муть! — крикнула девчонка с цветами в волосах, и в её глазах, обычно мутных от травы, вспыхнула искра настоящего, неподдельного страха.
— Да пошёл он со своей Англией! Любовь, брат, не война! — насмешливо бросил гитарист, но его улыбка была натянутой. Он переключил радио, и музыка Джимми Хендрикса взвыла, пытаясь заглушить реальность.
Девчонка подняла два пальца «за мир», но тень от слов политика уже легла на психоделический абажур, и танец стал нервным, почти истеричным. Прошло немало времени, прежде чем вино и сигареты вернули им прежнее спокойствие. Их маленький мирок был сознательно изолирован от «проблем отцов» — забастовок, бомб и границ, полный мечтаний о свободе и фестивалях под открытым небом.
— Помните: те, кто молчит, когда их страна горит, — говорил Малгрейв, — становятся соучастниками пожара. Время молчать прошло. Пришло время действовать.
Речь, позже ставшая известной как «Реки крови Малгрейва», эхом обошла всю страну.
В респектабельном пригороде, где занавески всегда выглажены, а газоны подстрижены, банковский клерк поправил очки и выключил радио.
— Дорогая, — сказал он жене, не поднимая глаз от вечерней газеты, — может, стоит подумать о переезде в Канаду?
Жена, полная женщина в домашнем халате, замерла с чашкой в руках.
— Из-за речи какого-то политика? — удивлённо спросила она.
— Из-за того, что он прав.
Где-то далеко, на улице, под тусклым светом газового фонаря группа подростков — панки с ирокезами и цепями — замерла у радиоприёмника в витрине магазина. Один сплюнул:
— Старый пидор опять несёт херню. Лучше бы денег дал, святоша хуев.
— А если всё действительно так? — ухмыльнулась девчонка с пирсингом. — Не знаю насчёт чёрных, но ссаные ИРА реально скоро выебут нас всех.
— Пусть попробуют, — оскалился парень.
Ветер принёс запах дождя и сажи с фабрик, в воздухе витало напряжение — как перед бурей. В соседнем доме семья иммигрантов из Индии сгрудилась у окна. Отец, бывший на родине учителем математики, а здесь сумевший устроиться лишь уборщиком в цех, шепнул:
— Это про нас… Завтра не ходите в школу.
Их дети, рождённые в Англии, переглянулись с тревогой, чувствуя, как слова политика сеют семена страха в их повседневной борьбе за кусок хлеба.
На ночной смене ткацкой фабрики между станками бродили тени немногих рабочих, не участвующих в забастовке. Здесь не было радио — только грохот машин и шипение пара. Но слухи разносились быстрее звука.
— Слышал речь этого, как его… Малгрейва? — крикнул один рабочий другому, перекрывая шум.
— Да он просто голоса за себя собирает! — отозвался второй, пакистанец с добрыми глазами и мозолистыми руками. — Если завтра нас погонят, послезавтра за вас возьмутся.
Белый рабочий хотел что-то ответить, но только махнул рукой. Станок требовал внимания. А проблемы… проблемы подождут до конца смены.
В Паучьем тупике несколько ребят сидели на улице, возле открытого окна, слушая каждое слово политика, хрипящего через старое радио. Среди них было двое детей мигрантов, теперь нервно потирающих руки и плечи.
— Мой отец говорит, нужно быть готовым, — тихо сказал чернокожий паренёк.
— К чему готовым? — спросил его смуглокожий пацан из Венесуэлы.
— К тому, что нас больше не будут терпеть.
Дети переглянулись. В их глазах было не понимание политики, а простой животный страх, побуждающий объединяться в этнические группы для самозащиты. Такие группы, которые в одном шаге стояли от банды…
Лишь в одном доме не слушали радио, хотя оно там и было. Уже старенькое, но ещё рабочее. В доме, где Тобиас Снейп топтал осколки разбитой об стену бутылки, сжимал кулаки и грязно ругался, а его жена, Эйлин Принц, рыдала навзрыд. Их сын Северус исчез — и никакие речи политиков теперь не имели значения.
* * *