• Boosty Shared
• Виталий Петров

• T

• геншин. в тени короля
• глава

Глава 55.docx

21к символов

* * *

Ближе к вечеру мы большой компанией наконец вышли в город из своего «логова».

Хороший день плавно перетекал в хороший вечер. Солнце уже низко висело над городскими стенами, окрашивая небо в нежные оттенки оранжевого, розового и лёгкого фиолетового, словно акварельная картина. Улицы столицы Фонтейна постепенно оживали под сумеречным светом –фонари зажигались один за другим, отбрасывая золотистые, мерцающие блики на булыжники мостовой, отражая огни как маленькие зеркала. Торговцы на углах уже сворачивали свои прилавки с громкими окриками и звоном монет, убирая последние корзины с фруктами, хлебом и цветами, а прохожие — семьи, пары, одинокие гуляки — спешили по домам или в кафе, но их шаги были лёгкими, полными той непринуждённой радости, что наполняет воздух Фонтейна в такие часы.

Почти весь день мы провели в квартире, где просто бездельничали в полной свободе — валялись на диванах и ковре, ели торт и болтали о всяком, о чём ещё не успели поболтать прошлой ночью, когда эмоции были слишком свежими и хаотичными, а теперь слова лились спокойно, с паузами для смеха и чашки чая.

Флори успела без меня уже в деталях рассказать про Ривьен, про Дотте, про спасательную операцию, про изначальный план по суду над Крукабеной с документами и надеждами на справедливость, про мастерскую мастера Гюстава с её шумом и творчеством, про новых подружек здесь в столице с их историями и связями, про подземный район Флев Сандр с его тайнами и опасностями, про поход в театр Эпиклез с эмоциями от спектакля, про нападение и спасение «Призраком Театра» с адреналином и облегчением.

В общем, почти всё и рассказала, с живыми жестами рук, мимикой и блеском в голубых глазах, что заражал всех, а что упустила уже дополнила Торе, которую Клерви постоянно о чём-то спрашивала и интересовалась с детским любопытством, не давая ей передышки — вопросы сыпались один за другим. И бывшая хозяйка поместья поведала часть моей истории во времена жизни в поместье Профессора, упомянув Дотте как мою наставницу, Профессора как эксцентричного и крутого учёного, мои тренировки и прочие мелочи.

И вышло всё так, что мне и рассказывать особо не о чем было.

Основное уже было сказано другими, и я просто сидел в удобном кресле, слушая знакомые истории со стороны, с лёгкой, довольной улыбкой на лице, иногда кивая или вставляя короткие реплики. Разве что про Сумеречный двор рассказал подробнее, про свой временный статус «депутата» с его обязанностями и привилегиями и наконец раскрыл для Флорин истинную личность «Призрака Театра», признавшись в том, что работаю напрямую с Гидро Архонтом, под её личным руководством и покровительством.

Последняя тема особенно сильно всех заинтересовала, вызывая настоящую волну вопросов, удивлённых восклицаний, восторженных взглядов и попыток выведать хоть что-то ещё, но я своего «босса» не сдаю и никаких подробностей не рассказал, съехав на том, что «контракт не позволяет» мне делиться тайнами богини, и вообще это всё строго конфиденциально. На этом тема и закрылась, быстро сменившись другой в ходе непринуждённой беседы в гостиной — о планах на вечер, о забавных случаях из прошлого или о том, куда бы сходить прямо сейчас. Конечно, оставалась у меня ещё одна важная тема для разговора, связанная с Крукабеной и её новыми планами, но я решил, что немного позже об этом поведаю, когда момент будет подходящим и все будут готовы выслушать. Тема не самая приятная и простая и сейчас совсем ни к месту, когда почти все расслаблены, счастливы и улыбаются.

Сейчас мы свободные люди, которые имеют полное право на отдых и досуг, на простые радости без оглядки на прошлое, без тени былых страхов.

Однако реальность всё же отличается от тех желаний и идеализированных картинок, что витали в моих мыслях. Если Клерви выглядела и вела себя в целом как прежде — с той самой детской искоркой в зелёных глазах, с неуёмной энергией, прыжками и заразительным смехом, — то Перуэр большую часть времени молчала и сидела с опущенными глазами, уставившись в пол или в свою кружку с остывшим чаем, пребывая явно не с нами, а где-то далеко в прошлом, в тех воспоминаниях, что жгли душу. Она и раньше не была душой компании, предпочитая роль тихого слушателя и наблюдателя, но сейчас совсем другая картина была — более удручающая, тяжёлая, почти осязаемая, я бы сказал.

Я хорошо помнил слова Крукабены о том, как именно девчата сбежали и какую страшную цену им пришлось заплатить за свободу. И исходя из состояния Перуэр — её отрешённого, пустого взгляда, редких, односложных ответов, скованных движений, — и того, что две беглянки упорно не вдаются в подробности своего побега, ограничившись обтекаемыми словами о пожаре, который позволил сбежать в хаосе, становится очевидным, что тема сожжения Дома Очага с его воспитанниками, коих Матерь заботливо и цинично обозвала «стадом», до сих пор болезненная и причиняет острую, невыносимую боль Перри, как главному исполнителю того отчаянного плана.

Оно и не мудрено — одно дело для Крукабены готовить бомбу, на которой прошлый Фили как раз-таки подорвался, а другое — самой поджигать вообще всё и вся, рискуя жизнями знакомых, пусть и не близких людей. Да, отношения с другими воспитанниками у нас были не айс, совсем не айс, но всё-таки человеческое в нас оставалось, в отличие от Крукабены, у которой, похоже, его никогда и не было.

И этот вечер я старался не терять Перри из виду, но и не висеть над ней, не давить. Просто держал её в поле зрения, незаметно следил, пока наша большая компания весело гуляла по вечернему городу.

Сначала просто шли по местной туристической улице вблизи вокзала, полной ярких развлечений, музыки и запахов уличной еды. Клерви и Флорин впереди, оживлённо болтая и показывая друг другу что-то в витринах, Торе чуть позади них, с лёгкой улыбкой наблюдая за их энтузиазмом, я — последним, закрывая колонну. Перри шла в середине группы. Она не отставала, не плелась сзади, но и не приближалась к остальным, если её саму не дёргали куда-то. Просто присутствовала.

У первого встреченного тира под ярко-красным навесом пахло порохом, сладкой сахарной ватой и горячим маслом от жарящихся пончиков неподалёку. Мишени были подсвечены разноцветными лампами: руинные стражи с горящими глазами, хиличурлы в масках, даже маленький милый дракончик с мигающими крыльями. Клерви выбила четыре приза подряд, визжала от восторга, прыгала на месте и размахивала руками. Флорин промахивалась раз за разом и хохотала до слёз, вытирая их рукавом и шутливо переругивалась с Клерви. Торе попала пять из пяти, спокойно и уверенно забрала большого плюшевого краба с клешнями-бантиками.

Я не стал стрелять, боясь позора перед всеми, ведь ружьё ни разу не держал, и вместо этого протянул лёгкое пневматическое ружьё Перри. Она взяла его без слов, молча прицелилась, выстрелила три раза — три колокольчика зазвенели подряд чисто и звонко. Положила ружьё на стойку, коротко кивнула продавцу и отошла в сторону. Ни улыбки, ни взгляда на полки с призами. Продавец, улыбчивый мужчина в полосатом фартуке, крикнул:

— Девушка, выбирайте подарок!

Перри лишь едва заметно покачала головой.

Продавец пожал плечами и отдал большого белого медвежонка Клерви, которая уже после догнала подругу, подпрыгивая, и кое-как, почти силой всучила честно заработанный приз. Перри приняла его, но без особых эмоций, просто сунула в наплечную сумку. За этим было грустно и одновременно забавно наблюдать.

Дальше — большая площадь с фонтаном, где вода переливалась в свете фонарей всеми оттенками синего и золотого.

Музыканты играли прямо на бортике: скрипка лилась нежно и страстно, аккордеон растягивал меха с глубокими вздохами, барабан отбивал бодрый ритм. Люди хлопали в ладоши, кто-то танцевал, кружась парами. Клерви схватила Флорин, с которой секунду назад спорила о чём-то совсем пустяковом, и закружила её в шутливом вальсе прямо на брусчатке.

Торе в это же время купила всем высокие бумажные стаканы с фруктовым пуншем — ярко-оранжевый, холодный, с плавающими дольками лимона, апельсина и свежей мятой, от которого шёл лёгкий аромат тропиков. Перуэр взяла напиток, с некоторым, едва уловимым интересом сначала сделала два маленьких глотка, потом уже просто держала в руке, пока конденсат стекал по её чёрным, холодным пальцам и капал на гранит площади. Глаза смотрели сквозь музыкантов, сквозь танцующую толпу, сквозь всё вокруг — в никуда.

Вскоре мы свернули на знаменитую улицу Водных Зеркал — бутик «Maison Lumiere», три величественных этажа света, роскоши и изысканности. Внутри было тепло, уютно, пахло новой мягкой шерстью, французской лавандой, дорогим мылом и лёгким ароматом духов, которые распыляли у входа. Огромные хрустальные люстры отражались в бесчисленных зеркалах до бесконечности, создавая ощущение бесконечного пространства. Мягкий, толстый ковёр нежно-бежевого цвета глушил шаги множества людей, где, к слову, почти не было мужчин — настоящее женское логово, хотя в дальних залах висели и мужские позиции: пальто, рубашки, галстуки.

Клерви, Флорин и Торе мгновенно исчезли в море вешалок, шелестя тканями и примеряя всё подряд. Через минуту уже слышались звонкие визги, заразительный смех, хлопанье тяжёлых дверок примерочных и восторженные «посмотри, как сидит!» Клерви, видя то же, что и я, пыталась Перри расшевелить в бутике, подносила ей платье за платьем, но на многое не вышло.

Молчунья медленно прошла вдоль пары рядов. Чёрные пальцы скользнули по тёмно-синему кашемировому платью, невероятно мягкому на ощупь, задержались на секунду, словно вспоминая что-то, потом отпустили. Ещё одно — серое, шерстяное, простого, но элегантного кроя. Поднесла к себе, посмотрела в ближайшее высокое зеркало, будто впервые за долгое время видела своё отражение — бледное лицо, белые волосы, чёрные глаза, — и медленно повесила обратно. Медленно, будто ноги весили целую тонну, дошла до дальнего угла салона, где стояла длинная бархатная банкетка тёмно-бордового цвета, у огромного панорамного окна с видом на освещённую улицу и проезжающие экипажи.

Села.

Спина идеально прямая.

Руки сложены на коленях.

Взгляд в сторону — на огни за стеклом.

Медвежонок из тира торчал из наплечной сумки, одна лапа безвольно свисала.

Минуты тянулись долго, как густой мёд. Из примерочных доносились смех, шуршание дорогих тканей, восторженные возгласы. Перри не шевелилась.

Девчонки ещё несколько раз пытались её растормошить, подходили, звали, показывали наряды, но опять-таки удачи не было. И оставались лишь грустные, беспомощные взгляды в сторону названной сестры, полные тревоги и желания помочь.

Да уж, тяжёлый случай…

Самый простой вариант не проканал, значит настало время «тяжёлой артиллерии».

Я подошёл и сел рядом. Не вплотную, не навязчиво. Просто рядом. Локоть к локтю, но без касания. Молча сначала. За толстыми стеклами неподалёку мелькали огни экипажей, которые подъезжали и уезжали от бутика, оставляя за собой шлейф света и тихий стук копыт.

— Как ты? — спросил я тихо, смотря ей прямо в лицо, стараясь поймать взгляд.

— Я не знаю… — почти шёпотом ответила она, медленно перебирая пальцами край сумки. — Прости, Филипп. Ты вместе с Торе и Флорин устроили для нас такой потрясающий приём, столько тепла, а я… Эх, я не могу в полной мере отблагодарить тебя, даже просто эмоционально. Не получается…

Пока Перуэр говорила, у меня невольно сжималось сердце — до боли знакомое чувство. И новый, совершенно спонтанный план родился в моей голове прямо в эту секунду. Я встал и протянул ей правую руку, ладонью вверх.

— Я всё понимаю. Идём. Проветримся подальше от этой суеты и поболтаем немного. Только мы вдвоём.

Она подняла на меня глаза — в них мелькнуло что-то живое, хоть и слабое, — и вложила свою холодную руку в мою, вставая. И мы вместе за руки отправились к выходу, не спеша, но уверенно. Взглядом я пересёкся с Торе, которая стояла возле примерочных с охапкой платьев, и мы обменялись короткими, понимающими кивками — мол, я беру это на себя, — прежде чем мы покинули это место роскоши и света, выйдя обратно на вечернюю улицу, где нас ждал прохладный воздух и тысячи огоньков Фонтейна.

* * *

Ночь. Улица. Фонтейн, спящий под серебряным светом луны.

Крыша нашего дома оказалась именно тем местом, куда я инстинктивно повёл Перуэр, когда понял, что ни кафе, ни набережная, ни даже тихий сквер не дадут нам того, что нужно сейчас больше всего, полной, абсолютной приватности. Лестница на чердак и дальше на крышу никогда не запиралась: простая деревянная дверь, облупившаяся зелёная краска, ржавая задвижка, которую давно никто не трогал. Я пару раз поднимался сюда просто так, ночью, когда не спалось, и запомнил, как здесь тихо: даже гул города приглушён, будто кто-то накрыл Фонтейн огромным бархатным колпаком. Только ветер мягко трёт по черепице, да где-то далеко внизу шипят и щёлкают переключающиеся фонари.

Мы поднялись медленно. Перуэр шла следом, крепко держась за моё предплечье холодными пальцами, будто боялась, что ступени под ногами растворятся. Я нёс небольшой плетёный поднос, который успел схватить в квартире: бутылка лёгкого вина из одуванчиков, которое Торе когда-то купила «на всякий случай», тарелка с наспех нарезанным сыром, виноградом, тонкими ломтиками копчёной утки и несколькими кусочками торта, что остался со вчера. И плед: старый, мягкий, с едва уловимым запахом лаванды.

Дверь на крышу скрипнула, и нас обдало прохладным ночным воздухом.

Луна висела прямо над нами, неполная, но яркая.

Город лежал внизу огромной россыпью драгоценностей: золотые ниточки фонарей вдоль каналов, голубоватые отблески от водных дорожек, редкие окна, ещё горевшие тёплым жёлтым, и далёкие огни высоких улиц, похожие на рассыпанные угольки. Ветер принёс запах мокрого камня, речной воды и чего-то сладкого.

Мы прошли к самому центру крыши, я и расстелил плед. Присел первым, похлопал рядом. Перуэр опустилась медленно, подтянув колени к груди, будто хотела стать меньше, незаметнее. Я открыл бутылку: тихое «пшик», лёгкий аромат летних лугов, мёда и чего-то едва уловимо горьковатого сразу разлился вокруг.

Она несколько секунд думала, прежде чем взяла протянутую бутылку обеими руками к губам и сделала несколько больших, жадных глотков. Я видел, но не останавливал. Пусть. Иногда нужно, чтобы внутри всё обожгло, прежде чем начнёт отпускать.

— Кхм… фу, — она зажмурилась, сморщилась, как котёнок, которому дали лимон, и протянула бутылку мне. — Я представляла вино… совсем другим.

Голос был хрипловатый, будто долго молчала.

— Да, есть такое… Но ты лучше закуси, — я улыбнулся, принимая бутылку и тоже отпивая прямо из горлышка. Вино и правда было почти как сок: лёгкое, солнечное, с тонкой кислинкой, но я знал, что через пятнадцать минут тепло разольётся по венам мягкой волной. — Это из одуванчиков. Слабенькое, но объём решает.

Она послушно потянулась к тарелке, поставила её себе на колени и принялась за сыр и виноград с той же сосредоточенностью, с какой раньше стреляла в тире, будто каждое движение требовало точного расчёта. Я отставил бутылку на край козел, чтобы не опрокинуть.

— Большой опыт? — спросила она, слабо улыбнувшись уголком губ.

Впервые за весь вечер в глазах мелькнуло что-то живое

— Не сказал бы, — я пожал плечами, беря виноградину и вертя её в пальцах, чтобы выиграть секунду на размышление. — Но кое-какой уже набрался. Но знаю точно: эта кисловатая бурда иногда единственное, что помогает выдохнуть, когда внутри всё стянуто узлом. Как у тебя сейчас. Расскажи, если хочешь. Или просто ешь — я не тороплю.

Она снова опустила взгляд. Пальцы сжали виноградину так, что та лопнула, и фиолетовый сок потёк по ладони. Она уставилась на него, будто это был не сок, а кровь, и тихо выдохнула.

— Я… я не знаю, с чего начать, Филипп. Всё так запутанно в голове. Этот вечер… он был таким… нормальным. А я была, как призрак…

Я тихо вздохнул и переместился ближе. Положил ладонь ей на плечо, осторожно, но твёрдо притянул к себе. Она не сопротивлялась, голова легла мне на грудь.

— Я знаю, что произошло в Доме Очага, Перуэр, — сказал я тихо, глядя на луну. — Я знаю про огонь. Про то, что ты сделала. И я не осуждаю. Ни на секунду. Там не было правильного выбора, там был только один способ разорвать капкан, в который Крукабена загнала вас всех. Ты разорвала его. Ценой, которую теперь носишь внутри… Но ты не убийца. Ты та, кто дал шанс жить хотя бы нескольким. И я… я горжусь тобой. И буду рядом, сколько потребуется. Хочешь молчать, молчи. Хочешь кричать, кричи мне в грудь. Хочешь, чтобы я просто держал тебя за руку до утра, буду держать. Расскажи, если сможешь. Что именно тебя грызёт? Те лица? Те крики? Или вина, что ты выжила, а они — нет?

Сначала задрожали её губы.

Потом плечи.

Потом всё тело мелкой, неконтролируемой дрожью. А потом она вцепилась в меня так, будто я был единственной твёрдой точкой в рушащемся мире. Лицо уткнулось в рубашку, пальцы впились в спину, и я почувствовал, как ткань становится мокрой от слёз.

Она рыдала беззвучно, глухо, по-детски, будто всё, что копилось месяцами, годами, наконец нашло выход. Я просто обнимал её крепко-крепко, одной рукой гладил белые, как снег, волосы, другой спину, чувствуя, как под ладонью вздрагивают лопатки. Не говорил «тише», не говорил «всё пройдёт». Просто был. Дышал ровно, чтобы она могла подстроиться под мой ритм.

Не знаю, сколько прошло, может, десять минут, может, час. Слёзы постепенно стихали, оставляя только редкие всхлипы и тяжёлые вздохи.

— Это… Ах!.. это просто кошмар… — её голос дрожал, срываясь на хриплый шёпот, будто каждое слово вырывалось вместе с кусочком души.

Она прижималась ко мне так сильно, что я чувствовал, как её плечи сотрясаются от беззвучных рыданий, как мелкая дрожь пробегает по всему телу, от кончиков пальцев до макушки. Слёзы жгли её щёки и капали мне на рубашку и плащ, оставляя тёплые мокрые пятна.

— Я… я убила… так много… — она сглотнула, и я услышал, как в горле у неё что-то болезненно щёлкнуло. — Моё проклятие… этот неконтролируемый огонь… он не просто жжёт, он живой. Он вползает, как хищник, впивается в кожу, в мышцы, в кости… Я чувствовала всё. Каждую секунду. Как их плоть плавится и стекает с костей, как волосы вспыхивают факелом, как глаза лопаются в глазницах от жара… Я ощущала запах — этот сладковато-тошнотворный запах горелого мяса и волос, который потом ещё недели стоял в носу, въедался в кожу, в волосы, в саму память…

Она зажмурилась, но было видно, что это не помогает: веки дрожали, словно под ними всё ещё полыхало пламя.

— И крики… Архонты, эти крики… Сначала резкие, полные ужаса и непонимания, потом хриплые, булькающие, когда лёгкие заполнялись дымом и собственной кровью… Кто-то звал маму, кто-то молил о пощаде, кто-то проклинал меня до последнего вздоха… Я слышу их каждую ночь. Всех сразу. Они стоят вокруг кровати, обугленные, с пустыми глазницами, с кожей, свисающей лохмотьями, и тянут ко мне руки из плоти и пепла… Они шепчут моё имя. Требуют ответа. Требуют, чтобы я наконец сгорела вместе с ними.

Её пальцы вцепились в мою рубашку.

— Я не могу забыть. Не могу притворяться нормальной. Когда я закрываю глаза — я снова там. Снова чувствую жар на своих ладонях, снова вижу, как огонь вырывается из моих рук и пожирает живых людей… Это во мне навсегда. Как клеймо. Как вечный приговор. Я… я просто не знаю, как дальше жить с этим… с ними всеми внутри меня…

Последние слова утонули в новом приступе рыданий, но уже тише, будто сил осталось меньше. Она судорожно вцепилась в мою рубашку, комкая ткань, и прошептала:

— А ты… ты не думаешь, что я монстр? После всего? Ты смотришь на меня и не видишь… это пламя в глазах?

Я покачал головой, крепче обнимая её, и тихо ответил:

— Нет, Перри. Я вижу тебя. Ту, что спасла Клерви. Ту, что протянула руку помощи в Доме Очага и раскрыла глаза на происходящее. Ты не монстр. Дай себе время. Мы все носим шрамы. Но вместе… вместе мы их заживим.

Я продолжал гладить её по волосам, чувствуя, как постепенно дрожь утихает.

Невольно в голове вспыхивали флешбэки: я снова оказывался в том горящем доме, где задыхался заживо. Чёртова смерть. Казалось бы, удушье — это быстро, но тело помнит всё: как лёгкие заполнялись гарью, как кожа лопалась от жара, как сознание угасало медленно, мучительно. Всё ровно так, как и описывала Перри…

Она наконец отстранилась, неловко вытирая слёзы моими рукавами. На тёмной ткани расплывались мокрые пятна.

— Прости… я вся мокрая… и рубашку тебе испортила, — прошептала она, голос хриплый от слёз. — Не помню, когда в последний раз так ревела.

— Плевать на рубашку, — ответил я тихо, отгоняя призраков прошлого.

Поднял ладони. В правой закружился холодный голубоватый туман крио, в левой прозрачная, живая вода гидро. Они сплелись, закружились, и на моих пальцах расцвёл цветок из чистого льда, тонкий, ажурный, с лепестками, внутри которых переливались крошечные капли воды, подсвеченные лунным светом. Он был холодный, но не обжигающий, мягкий, будто из замёрзшего шёлка.

Я осторожно вложил его в её ладонь, мягко, но уверенно улыбаясь.

— Если они снова придут во сне, зови меня. Я приду. Потушу всё до последней искры. А потом встану перед ними и спрошу поимённо: «А ты искал другой путь?». Пусть попробуют ответить. А этот цветок… держи его при себе. Когда жарко станет внутри, сожми — он остудит.

Перуэр посмотрела на ледяной цветок, потом на меня. Глаза всё ещё были красные, влажные, но в них впервые за долгое время появилось что-то тёплое, настоящее.

Она слабо, но искренне улыбнулась, уголки губ дрогнули.

— Спасибо… Правда. Мне… мне правда стало легче. Впервые за очень долгое время.

Девушка осторожно сжала цветок в ладонях. Лёд не таял, будто сам решил остаться с ней подольше.

Мы ещё долго сидели молча. Я обнимал её за плечи, она прижималась ко мне боком, положив голову мне на грудь. Вино так и стояло нетронутым, сыр подсох по краям, а луна медленно скользила по небу, заливая нас обоих мягким, целебным светом.