* * *
Этот город… Этот медленный провинциальный районный центр. Даже не районный, а областной центр. Он… он меня душит. Сковывает по рукам и ногам. Мне плохо здесь. Этот город — не мой город. Я не чувствую его своим, а он всячески напоминает мне, что и я здесь — не к месту.
Этот город… Я провёл тут месяц. И этот месяц — это не то время, которое я буду вспоминать с удовольствием.
Этот город, он… слишком неравнодушный. Ему, его жителям, населяющим его, местным — слишком не наплевать на тебя… точнее, на меня. Эти постоянные взгляды на улицах на моё обезображенное лицо. Эти взгляды в спину. Эти взгляды продавцов в магазинах. Эти взгляды постоянно следящих за мной людей, состоящих на службе. Эти перешёптывания позади… в госпитале такого не было. Там за моей спиной не шептались. А тут… постоянно… противно. Я ж ведь их эти шепотки прекрасно все слышу. Не знаю, как обстоят дела у них самих, да и вообще, у нормальных людей с пределами слуховой чувствительности, но вот я конкретно — прекрасно слышу то, что говорят обо мне в десятке метров от меня, понизив голос почти до шёпота. И ведь, как специально понижают, что только сильней зацепляет внимание. Не понижали бы, не шептались бы — так я б и не слушал, сливались бы их голоса с обычным уличным фоновым шумом. Но ведь нет — шепчутся! И даже наушники с музыкой, почти постоянно вставленные в мои уши, почти не помогают — не могу я её слушать на слишком высокой громкости — уши болеть начинают. А громкость невысокая уличных шепотков не заглушает, я, всё равно, их слышу и разбираю.
А ещё, кругом знакомые, знакомые, знакомые… моего тела. Я ведь, оказывается, местная знаменитость. Ещё бы: физрук, которого взорвали в машине по дороге из леса. Прям, на кусочки машину разнесли! Точно бомба, а не несчастный случай.
Ага — сразу понятно, какой он там «физрук»! Бандит проклятый! Не всех их перестреляли в девяностые! Нормальные мужики на фронте воюют, а этот здесь… Смотри ка — выжил, сам ходит…
То, что я не бандос, а честный (или не совсем честный, если верить тому полупрозрачному из моей палаты) майор ФСБ, знали в госпитале. В конце концов, госпиталь-то военный, туда люди без погон только по очень сложным и извилистым путям попадают. Там этим не удивить, там и полковники с генералами иногда встречаются. И из ФСБ, и из ФСО, и из ГРУ ГШ, и из СВР. Там «тремя весёлыми буквами» не напугать. Там такое рассказывать можно, и это даже не тайна, тем более, не секрет: и про ФСБ, и про пенсию, и даже про ордена с медалями.
А вот «письма на родину» я оказался не достоин. Не стали тут раскрывать такой факт моей биографии. Родителям рассказали, но дальше настоятельно велели не распространяться. Видимо, оказались достаточно убедительны — не пошла информация от них по округе, что даже странно в условиях такого маленького города, где чуть ли не все всех знают. Или, не чуть ли? Ну, уж через три рукопожатия-то — так точно.
А теперь, когда я сюда вернулся живым и даже выздоравливающим — тем более не пойдёт. У нас же «рассекречивать» можно только мёртвых Героев «невидимого фронта», во избежание, так сказать… Что, в принципе, и правильно.
Только вот мне не легче от этого. В глазах соседей, знакомых и знакомых соседей, а также соседей знакомых соседей… я — «бандос». Страшный, аморальный и страшно искалеченный — Бог наказал! Поэтому, к церквям и храмам мне и вовсе лучше не приближаться: бабушки «божий одуванчик» в спину плюют. Крестятся… и плюют. Плюют и крестятся. И даже не каются. Только крестятся… и плюют.
Ну, правда, я и сам не особо-то жажду к этим странным сооружениям, ими охраняемым, приближаться — слишком уж любят рядом с ними ещё и призраки тусоваться. И не всяк даже раз сразу поймёшь — живая это бабка тебе в спину плюёт, крестным знамением осеняя, или уже давно мёртвая? А ведь ещё и «комбо» встречаются — это, когда внутри ещё живой бабки уже мёртвая сидит… такая же.
Притом, не только призраки-бабки возле храмов и церквей собираться любят. Тут и обычных пьяниц-забулдыг, наркоманов, игроманов и прочих опустившихся элементов хватает. Они ж не привязанные — они перемещаются. Днём и вечером возле пивнушек, разливаек и игровых клубов трутся, утром — к храмам подтягиваются. Видно, по старой, ещё прижизненной памяти. Их, среди таких же похмельно-к-святости-тянущихся тоже не враз отличишь. Так они ж ещё и «комбинируются»! Зачастую, ещё и прямо тут, у ворот и входов, никого не стесняясь, мёртвые в ещё живых входят…
Внутри… Внутри — не знаю. Не заходил я внутрь. Отбивает всякое желание это делать та дрянь, что снаружи трётся. Да ещё и эти запахи… У меня ж гипертрофированно чувствительными не только уши оказались — нос тоже. А внутри церквей с храмами всегда такой густой смрад благовоний стоит, что я с трудом представляю, как там обычные-то люди стоять могут все эти многочасовые службы и молитвы с песнопениями. Себя там, внутри — точно не представляю. Снаружи — куда ни шло, внутри — однозначно нет.
Притом, не сказал бы я, что в целом, к самой Церкви и религии плохо отношусь. Нет, я прекрасно понимаю, что она делает, и, что она делает хорошо — многим даже помогает. Тем, кому не могут помочь нигде в другом месте. Возможно, я бы и сам, в моей ситуации, именно в Церковь пошёл бы утешения искать, если бы не эти бабки и забулдыги. Что живые, что мёртвые — они, кстати, так-то, как я уже говорил, не сильно друг от друга отличаются. Только, что призраки не пахнут ничем, что их, выгодно выделяет на фоне их ещё живых собратьев и сосестер — те ещё благоуханные «цветочки», надо сказать. Как с ними сами батюшки-то вообще общаться могут без прищепки на нос нацепленной? Хотя, в том ладановом смраде, который в храмах во время служб стоит, ничего-то не почувствуешь… хм? А может, он там для этого и стоит? Не из ритуальных, а из чисто практических соображений? Ведь всю ту толпу неблагополучных, которая на службу в одно помещение набивается, дезодорантами пользоваться не обяжешь. А там ведь не только бабки с забулдыгами, там ещё и приличная публика бывает, которая, если ей нос ладаном не заткнуть, второй раз больше уже никогда там не появится…
Нет, может я и утрирую. Может, сгущаю краски. Может, в других местах и не так, но… в нашем городе, возле тех заведений, мимо которых я прохаживался, именно такая картина наблюдается.
А, может, я просто обиделся и расстроился, что мне в спину плюнули, и теперь всё связанное с тем местом, где со мной, полным надежд и веры в лучшее, так поступили, только в мрачном свете вижу?
Ну, не важно — чувств верующих задеть не хотел. У них своя «свадьба», у меня — своя. Я к ним не лезу. Просто иду, мимо. И дальше.
Город…
Тошно мне тут. Душно, несвободно и сдавленно. Только и отрада, что лес рядом, долго до него добираться не надо. В лесу мне хорошо. В лесу мне привольно дышится. Здесь и запахи, по большей части, приятные, и звуки не раздражают, и за спиной никто не шепчется. Нет никому дела до моего шрамированного и обожжённого, кривого бандосовского ебальника. Белкам, сойкам, лисам и прочей мелкой лохматой и пернатой живности до человечьего ебальника вообще дела нет. Они людей в целом не любят. Всех и без разбору.
Но, это лес! Не могу же я всё время в лесу гулять? Не жить же мне в него переехать? Нет, теоретически, это возможно сделать, с кондициями и навыками моего тела, даже такого поломанного, как сейчас, я, пожалуй, месяц-другой и в лесу диком перекантоваться сумею: спать в землянке-берлоге, самому себе выкопанной, травой, листвой, ветками и сухим мхом выстеленной, мыться на речке или в роднике, жрать мышей, мелких птичек, кротов, ёжиков и коренья… иногда собак одичавших или домашних таскать, от лесников и охотников прятаться, следы путать — возможно, вполне. Но мне даже думать о таком варианте тошно становится! Что тут делать-то без электричества и интернета?!! Да и сырыми мышами питаться — взвоешь, на хрен!
Не-не-не! Хоть мне в лесу и хорошо, но исключительно, как вежливому гостю, который в него только погулять на несколько часиков заглянул, не более! Ничего не трогал, ничего не рубил, не ломал, шуметь не шумел, зверьё-птиц не гонял, гнёзд не разорял, мусорить не мусорил. Гость — не более! Я — городской житель! Я комфорт люблю! У меня ж телефон или наушники сядут — уже катастрофа! Мне тёплый чистый и удобный сортир нравится — без комаров и с влажными салфетками! Мне душ подавай с горячей водой и шампунем, а не ключ ледяной на осенне-зимнем ветру. Мне стиральную машинку-автомат надо, а не скрюченные пальцы в том же холодном ручье…
Лес… Лес, всё равно, хорошая штука. И гуляю я в нём каждый день. Правда, что-то мне на пути стал часто один мужичок встречаться. Бородатый такой, приземистый. Одет чисто, но просто: в камуфляж и фуфайку синюю ватную. На ногах сапоги кирзовые. Голову непокрытой держит. В руке палку узловатую носит, на неё и опирается, хоть она ему не больно-то и нужна.
Так часто мы с ним пересекаемся — по одним и тем же дорожкам, видать, гуляем, что уже узнавать друг друга начали и, как знакомцы, здороваться. Правда, молча и бесконтактно: я ему поклонюсь-кивну уважительно, он мне в ответ кивнёт-согнётся. И дальше по своим делам-маршрутам. Всё общение наше. Больше-то чего? У него свои дела, у меня — свои. Вот, если так месяцев несколько походить, пересекаясь, то, глядишь, постепенно и темы для разговоров начнут находиться, можно будет словом другим переброситься… если я вообще, когда-либо ещё разговаривать смогу. Пока с этим сложно.
Город… а я ведь ещё и выздоравливаю потихоньку. Не проходят даром ежедневные занятия восстановительной физкультурой и «энергетическими практиками». Тело всё лучше и лучше слушаться начинает. Даже места переломов и сшивок нервов не так сильно уже болят — что не может не радовать. Однако, с этим ведь не только положительные эмоции связаны. Выздоравливаю — значит, вскоре работу искать придётся. Пенсию-то порежут одновременно со снятием инвалидности. А её снимут! Через год, правда, только, ведь медкомиссия с годичной периодичностью проводится, но ведь снимут. Я ведь даже сейчас уже на свою официальную «первую группу» не тяну никак. А, что через год будет? Я ж, через месяц уже планирую с прогулок на полноценные пробежки перейти. А по «менталочке» мои проблемы, в лучшем (или в худшем?) случае только на «третью группу» можно рассчитывать, а она от обязанности работать не освобождает. В нынешних политических условиях — даже от призыва, то бишь мобилизации не освобождает. Приказ о ней ведь так и не отменён. А там, на СВО такие нужны… и похер, что сорок лет уже — нынче предельного возраста для службы, как такового не существует. Всех берут.
Я… на войну не хочу. Только-только с госпитальной койки поднялся, чтобы опять на неё же возвращаться… или сразу в могилу. От ракеты, бомбы, мины, снаряда или беспилотника ведь руками не отмашешься, какой бы крутой рукопашник ты ни был. Война сейчас другая — в штыковые атаки строй на строй больше не ходят…
В общем, работа… сходил я на парочку собеседований. Послушал отца тела, поддался его давлению… в IT-компанию, один из офисов которой в нашем городе расположен, в школу, где раньше работал физруком и в «зеленхоз».
Что сказать? «Мы вам перезвоним» — это тот ответ, на который я, со своей бандитской рожей, перекошенной шрамами «чудища Франкенштейна», только и мог рассчитывать. Его я и получил.
Короче, в этом городе меня даже в дворники не возьмут, если я свою ФСБ-шную корочку не покажу. Корочку пенсионера ФСБ, ведь и туда мне, обратно, хода тоже нет. Туда с такими ментальными проблемами, как у меня — даже очень крутых рукопашников не берут. Ладно б, ещё только одна травматическая амнезия, так нет же — две! Где хоть какая-то гарантия, что третьей не будет? Или, того хуже — какие-нибудь скрытые обострения не полезут? Вроде тех же классических «Вьетнамских флешбэков»? Рисковать никто не захочет.
Тяжко мне тут. Не мой это город. Не родной. Давит он на меня. Душно мне здесь.
Это был ЕГО город, не мой. Это были его знакомые и друзья — не мои. Это были его ученики, его работа, его зал, его родители, его жена…
Она, кстати, жена бывшая этого тела, тоже в город приехала. А отчего бы ей и не приехать, если у неё самой здесь где-то тоже родители живут? Самый естественный поступок — заехать их навестить. И само собой, что до неё весть дошла о том, что я в городе объявился. Что меня из больнички выписали, и родителям позволили домой забрать. Что брожу теперь по улицам неприкаянный, прохожих лицом пугаю. На собственных ногах, между прочим, хожу.
Естественно, она решила проведать и меня. Хоть расстались мы с ней, прямо скажем, не очень хорошо, но женское любопытство есть женское любопытство. Его так просто в узде не удержишь.
Родители мои об обстоятельствах нашего с ней расставания и развода знали. Не могли не знать, всё ж родители — документов от них никто не прятал. И у них, соответственно, совершенно логично, к ней хоть сколько-то тёплых чувств не имелось. Как бы, даже — наоборот. Не уверен, что они бы её вообще на порог пустили, если бы она заимела глупость прямо к нам домой со своим визитом «вежливости» заявиться. Я это понимал. Они это понимали. Она это понимала — чай, не дура.
Поэтому, выбрала она «нейтральный» способ удовлетворить своё любопытство: подстерегла меня в сквере, через который я часто ходил. В том самом сквере, на который окна её прежней квартиры выходили. Той квартиры, где мы с ней около четырёх лет прожили вместе.
Выбрала себе наблюдательный пункт поудобней — одну из лавочек на основной дорожке, ведущей через весь этот сквер. Устроилась на ней с книжкой в руках и принялась ждать.
Видимо, ждала она не долго: я оказался достаточно предсказуем в своих перемещениях и пунктуален в своём расписании, так как даже чуть подмёрзнуть не успела. Хотя? А с чего бы ей мёрзнуть — сентябрь месяц на дворе. Деньки солнечные стоят, погода, как говорится, «шепчет».
Я… я её не узнал. Точнее, узнал не сразу. Всё ж, ранее видеть её доводилось только на фотографиях, в живую — ни разу.
Она сидела на лавочке. В аккуратном достаточно длинном и консервативном платье, выгодно подчёркивавшем её фигуру и рост, с красивой причёской, хорошо подходящей под форму её лица. С лёгким, но очень искусно нанесённым макияжем.
Красивая. Молодая — она была намного моложе меня. Чуть ли не на десяток лет. В полном расцвете своей женской привлекательности. Я даже засмотрелся на неё, залюбовался. Как любуются мужчины проходящими мимо незнакомыми женщинами — аккуратно и ненавязчиво, не давая им повода упрекнуть в излишнем проявлении внимания и приставаниях.
Она сидела на этой лавочке в лучах осеннего солнца, на фоне все ещё зелёных, но уже начавших желтеть деревьев, на фоне аккуратно скошенной травы лужаек, рядом с ухоженной цветочной клумбой, напротив памятника какому-то мужику с книгой, вроде бы какому-то знаменитому местному учителю… или педагогу.
С неё можно было бы картины писать. Или делать фотографии, достойные самых известных мировых выставок.
Она сидела на лавочке. А я ковылял по дорожке. Тяжёлый, грузный, большой, но тощий. В старой своей одежде, которая нынешнему мне была заметно великовата — ушла-таки часть объёмов за время, проведённое в больничной палате, и висела, как на вешалке. С уродливой «бабышкой» на ноге, наверченной поверх так ещё и не убранных из неё спиц, удерживающих кость в «правильном» положении. С длинным медицинским костылём в руке с той стороны, где и бабышка. С металлическим таким «современным» костылём, который не в подмышку упирается, а имеет рукоятку и специальные пластиковые охваты для упора в локоть.
Без шапки, которая смогла бы спрятать хотя бы ту часть шрамов, которые полосовали волосистую часть головы.
С лицом, словно только сошедшим с экрана американского фильма ужасов. С лицом, словно собранным из отдельных, слабо сочетавшихся друг с другом кусков, кое как сшитых «на живую нитку».
Со странной конструкцией из металлических спиц, проволоки и пластика, фиксирующей челюсть. С шейным бандажом, поддерживающим всю эту конструкцию и челюсть снизу.
Одним словом — красавец. Покоритель женщин и объект бессильной зависти мужчин… «С» — сарказм.
И именно это я читал в её округлявшихся глазах, направленных на меня и внимательно наблюдавших за моим приближением. Ещё и рука непроизвольно потянулась прикрыть пальчиками некультурно округляющийся в немом шоке рот.
Я отвёл свой глаз. Я не узнал её. А такие взгляды и такие выражения лиц в своём отношении, за последнее время, я часто видел. Неприятны они. Расстраивающие, огорчающие и раздражающие.
Можно отвечать на них прямым пристальным взглядом — тогда, в большинстве случаев, наблюдатель быстро тушуется, опускает/отводит глаза и спешит побыстрее убраться с моей дороги. Или, в оставшемся меньшинстве, начинает проявлять агрессию. Можно даже на скандал нарваться.
Это один вариант моих действий. Другой — игнорировать. И просто идти себе дальше, не цепляясь и не создавая зрительного контакта. И этот вариант спокойнее. Его я и выбрал.
Вот только, до меня дошло, кто она, когда я уже успел проковылять мимо и дальше метров на двадцать пять тридцать.
Сообразив, я остановился. И подумал, что должен, наверное, что-то сделать. Как-то подать знак, что узнал. Заговорить, что ли… да. Даже не смешно. С моим-то речевым аппаратом только сложные задушевные разговоры вести. Да и… уже ведь прошёл мимо. Она не окликнула, не остановила… может, оно и к лучшему.
Я тяжело вздохнул и, не оборачиваясь, продолжил ковылять дальше. Страх, отвращение, жалость и неприятие, которые отражались в её глазах, смотревших на меня, пока я приближался и проходил мимо, разглядеть я успел достаточно чётко и подробно. Этого было, пожалуй, более, чем достаточно. Никакие произнесённые в слух слова не смогут сказать больше и честнее. Как и не смогут перевесить того, что я увидел. Так, к чему её и себя мучить? К чему развивать эту неловкую ситуацию?
Я «не узнал», она — не остановила. Я прошёл мимо и дальше. Точка. Точка в наших недолгих (с моей стороны) отношениях. «Уходя, уходи», — как оно говорится. Не зря ведь так оно говорится…
* * *