• Boosty Shared
• Виталий Петров

• T

• атака титанов
• глава

Перенос работы 2020 года на Бусти.

текущий статус: заморожено

24к символов

* * *

Я снова что-то чувствовал… И это было чертовски странно, как будто меня вывернули наизнанку. В ушах гудел низкий, противный свист, будто ветер пробирался в череп через дыру. Тело словно падало в пустоту, но при этом ныло, как после хорошей драки — тупая боль растекалась по мышцам, а желудок то и дело скручивало от тошноты, будто я проглотил что-то тухлое.

«Что случилось?»

Эта мысль врезалась в голову и застряла там, как заевшая пластинка. Я пытался сообразить, почему мне так хреново и почему я такой беспомощный, но мозг будто вяз в патоке. Открыть глаза было настоящей пыткой. Веки казались свинцовыми, а каждый раз, когда я пытался их приподнять, в глазах кололо, как от песка или стеклянной пыли. Я стиснул зубы, собрал всю волю в кулак и всё-таки разлепил их. И тут же, в одно мгновение, до меня дошло, в каком я дерьме.

«Я падаю…»

Я летел спиной вниз, в полной темноте, а над головой раскинулось чёрное небо, утыканное холодными звёздами. Прямо передо мной горела яркая полоса — огненный шлейф, как от ракеты или чёртова метеора. Она тянулась через небо, извиваясь, как змея, и с каждой секундой становилась всё дальше, будто уносилась в никуда. Оранжево-красный след пульсировал, будто живой, и я не мог оторвать от него взгляд.

«Я что, был в самолёте? Или в ракете?»

Мозг соображал с трудом, как старый компьютер, который вот-вот зависнет. Только через десяток секунд, пока я кувыркался в воздухе, до меня дошло, насколько всё плохо. Я падал с какой-то безумной высоты, без парашюта, без ничего. На мне была только дурацкая белая одежда — плотная, как второй слой кожи, и странно гладкая, почти не пропускавшая ветер. Ни рюкзака, ни ремней, ни какого-то спасательного хлама. Только эта чёртова ткань, холодная, как резина. Над головой мелькали какие-то мелкие обломки — куски металла или мусор, крутящиеся в воздухе, как мухи над помойкой. И толку от них — ноль.

«Почему я такой спокойный, мать его?»

Эта мысль меня взбесила. Сердце стучало ровно, как будто мне плевать, что я вот-вот размажусь. Я дёрнул руками, пытаясь перевернуться в воздухе, но вместо этого закрутился, как пьяный акробат, сделав пару нелепых сальто. В лицо хлестанул ледяной ветер, такой сильный, что глаза заслезились, и я чуть не ослеп. Но даже через эту боль я разглядел, куда лечу.

И это было паршиво. Очень паршиво. Подо мной неслась огромная серая пустыня, подсвеченная бледным светом луны и звёзд. Бесконечные барханы песка, похожие на застывшие волны, тянулись до самого горизонта. Тут и там из песка торчали острые камни, как зубы какого-то доисторического чудовища. Свет с неба делал всё это ещё более жутким, как будто я падал не на Землю, а на какую-то мёртвую планету из дешёвого ужастика.

«Нет, я не могу сдохнуть…»

Эта мысль мелькнула в голове, как последний крик, за долю секунды до того, как я врезался в песок. Глухой удар, будто мир взорвался. Острая, невыносимая боль пронеслась по телу, как ток, от пальцев до затылка. Мозг не выдержал — всё погасло, и я провалился в чёрную пустоту, где не было ни боли, ни мыслей, ни меня самого.

* * *

Очнулся я не сразу, и, блядь, лучше бы я умер.

Выжил после падения с дикой высоты и теперь проклинал судьбу за это. Я помню, как летел вниз, набирая бешеную скорость — должен был стать кровавой лепёшкой, с костями в труху и руками-ногами по сторонам. Но я жив, и до сих пор не понимаю, какого хрена.

Приземлился на левое плечо — оно раздавлено, хрустит, как битое стекло, и болит так, что искры из глаз. Но не только из-за плеча я весь день валяюсь на холодном песке, сплёвывая кровь — густую, с солёным привкусом, которая лезет изо рта и пачкает песок рядом. Левая рука не шевелится, висит, как мёртвая, нога сломана в колене, хрустит при малейшем движении. Рёбра вдавлены, колют лёгкие с каждым вдохом, как ржавые гвозди. Внутренности ноют, будто их долго месили, а шея с позвоночником отзываются болью, как старые доски, готовые треснуть. Всё тело — сплошная мука, то тупая, то острая, без передышки. Могу только терпеть, стиснув зубы, пока кровь из лёгких не лезет наружу, заставляя кашлять и сплёвывать.

Дышу коротко, хрипло, рваными глотками — иначе не выходит. Слёзы сами текут по лицу, мешаясь с пылью и потом, и я не в силах их остановить. Разум не управляет этим искалеченным телом, оно будто живёт само по себе. Только боль и мысли о смерти напоминают, что я ещё жив. К несчастью.

* * *

Я не считал, сколько времени провалялся среди этих песчаных барханов в этой проклятой пустыне, где каждый холм казался одинаковым, как капли пота на лбу, но точно пару дней прошло, если судить по тому, как солнце жгло днём и как холод пробирал ночью. Из-за моего состояния я постоянно терял сознание: то от сильного жара собственного тела, которое горело, как в аду, с потом, стекающим в глаза и смешивающимся с пылью, то от резких накатывавших вспышек боли, которые скручивали в узел и натурально трясли, будто меня били током.

Это всё испытывало остатки моего разума на прочность, превращая мысли в кашу, где реальность смешивалась с обрывками снов о падении. Я отчётливо помнил только об одной ночи, когда луна висела низко, как насмешка, а мой помутнённый рассудок, полный галлюцинаций от обезвоживания, заставил меня заговорить вслух, нарушив тишину ветра.

— Мне нельзя умирать…

Голос вышел тихим и хриплым, как у столетнего старика, который хрипит последние слова в пустой комнате, — горло саднило, язык распух от сухости, а слова эхом отозвались в голове, прежде чем раствориться в темноте. Эти слова сами по себе вырвались из моих уст, словно из подсознания, и на следующий день, когда я очнулся с лицом, присыпанным песком, и решил для себя: пора действовать, хватит этого дерьма. Можно сколько угодно ещё лежать здесь, на этом холодном, колючем песке, и дожидаться своей собственной смерти — медленно, мучительно, под палящим солнцем или в ледяной ночи, — но…

Хах, мне ведь нельзя умирать.

Я вообще ничего не помню из того, кем я являюсь и что было со мной до падения с неба — ни лица, ни имён, ни причин, почему я оказался в той белой одежде, падая в бездну, — только смутные вспышки, как от далёкого взрыва. Но эта навязчивая мысль никак не исчезает, она пульсирует в голове, как вторая сердцебиение, и я в этом убеждён: это всё было неспроста, как будто кто-то или что-то внутри меня твердит, что моя роль ещё не сыграна. Было ясное, почти инстинктивное понимание того, что на одной слепой решимости и крохотном осколке воспоминаний — этом «нельзя умирать» — далеко не уйдёшь, особенно в такой дыре, где нет ни следа жизни, ни намёка на помощь.

Но и этого было достаточно для начала, чтобы зажечь искру в этом разбитом теле.

Моя правая рука была вполне себе здоровой и при падении она даже почти не пострадала — возможно, лёгкий вывих в плече, который отзывался тупой тянущей болью, и разрыв мышц, отчего пальцы немели, но не более этого, она всё ещё сжималась в кулак без особого сопротивления. С ногами та же история: правая нога особой болью не отличалась, только ноющая усталость в бедре, как после долгой пробежки, в то время как левая была наверняка сломана — колено опухло, кожа натянута, и при малейшем касании песка отдавало острой вспышкой, как удар током.

А это только конечности!

Чего у меня там внутри происходит — с рёбрами, которые колют при вдохе, с внутренними органами, что ноют глухо, как после удара в живот, — я даже думать не хочу, чтобы не сломаться заранее, но и отступать уже не хотелось, потому что страх паралича был сильнее. У меня была странная, почти мистическая уверенность в том, если брошу это дело прямо сейчас, пока у меня есть хоть немного сил — эта последняя искра воли, — то больше никогда не смогу встать, останусь здесь гнить в песке, как обломок той штуки, с которой я свалился.

Первым делом я аккуратно перевернулся на спину, стараясь не совершить резких движений, чтобы не разбудить все демоны боли сразу, — получилось довольно средне: песок заскрипел подо мной, левое плечо прострелило, как ножом, но я стиснул зубы и выдержал, без воплей, только хрип вырвался из горла.

Да, было больно — эта знакомая волна, от которой темнеет в глазах, — но вполне терпимо, если дышать ровно и не паниковать. Некоторое время пришлось лежать на спине, привыкая к новым ощущениям: как позвоночник прогибается на неровностях дюны, как ветер лижет раны на лице, принося лёгкую прохладу, смешанную с пылью, и как небо над головой кажется бесконечным, равнодушным куполом. Благо не пришлось этого делать слишком долго, ведь времени у меня было не так много по моим подсчётам — солнце уже клонилось к закату, и я знал, что ночь принесёт холод, который добьёт ослабевшее тело.

Я более чем уверен, что человеком обыкновенным я вообще не являюсь, по причине такой безумной выживаемости и выносливости — выжить после такого падения, с такими переломами, без еды и воды, это не по-человечески, — но даже так у меня существуют определённые потребности и свои пределы, которые накатывают, как прилив.

Еда, вода, отдых: без этого я долго не продержусь в этом месте, где горизонт пуст, как моя память, а песок жрёт влагу из кожи. Вот мне только истощения не хватало сейчас, но с такими ранениями, как у меня, оно так или иначе настанет, как неизбежный приговор. Организм мой и так все ресурсы отдаёт на моё лечение — на заживление трещин в костях, на остановку внутренних кровотечений, на то, чтобы держать сердце в ритме, — даже не понимая, что эти самые ресурсы имеют весьма ограниченный характер, как песок в часах, который вот-вот кончится.

* * *

Я провалялся на спине всего пару часов, пока не собрался с духом, чтобы подняться.

Солнце клонилось к горизонту, и в пустыне становилось чуть прохладнее — лёгкий ветерок, шуршащий песком, слегка отрезвил, прогнав лихорадочный жар из головы. Сначала я попробовал приподняться на локтях, но левая рука, эта чёртова обуза, едва отзывалась — пальцы дрожали, плечо ныло, как будто в него вбили гвоздь. После нескольких попыток, от которых потемнело в глазах, я плюнул и перевернулся лицом вниз, уткнувшись носом в холодный песок, пахнущий пылью и чем-то металлическим. С помощью правой руки, которая ещё держала удар, я кое-как подтянул себя и всё же встал на четвереньки, дрожа, как загнанный зверь, и покачиваясь, будто пьяный.

Вставать на ноги я пока не решался — слишком рискованно. Лучше привыкнуть к этому унизительному положению, размять тело, насколько оно вообще могло двигаться, и разведать, что тут вообще есть, ползая, как червяк по этим проклятым дюнам. Голова гудела, будто после хорошего удара кувалдой, но я точно помнил, как вместе со мной вниз летел всякий хлам — обломки, куски металла, мусор. Надо было найти хоть что-то из этого, а там уже думать, куда ползти и что делать.

Корячиться на четвереньках было чертовски неудобно — песок лип к рукам, забивался под ногти, а колено на левой ноге стреляло болью при каждом движении, как будто в него втыкали раскалённый штырь. Но выбора не было — лежать и гнить дальше я не собирался. Ноги всё ещё плохо держали, чтобы встать по-человечески. Я попробовал пару раз, но левая нога подгибалась, колено хрустело, как сухая ветка, и я падал обратно в песок, матерясь про себя и глотая пыль. Пришлось ползти дальше, медленно, как раненый зверь, цепляясь правой рукой за песок и оставляя за собой рыхлую борозду.

Так я и двигался, пока за очередной дюной, где песок был чуть плотнее, не заметил что-то блестящее, торчащее из земли. Подполз ближе, щурясь от закатного света, и разглядел прямоугольную стальную пластину — метр длиной, тонкую, как лист, с обгорелыми краями, будто её вырвали из какой-то машины.

Я вцепился в неё правой рукой, потянул, скрипя зубами от усилия, — и вытащил эту железяку, похожую на меч без рукояти. Серая сталь, вся в пятнах гари, оказалась на удивление лёгкой, а её край выглядел острым, как бритва. Я замер, глядя на неё, и на пару секунд в голове мелькнула тёмная мысль.

— Нет, это не для меня, — пробормотал я, хрипя, как будто выплюнул эти слова вместе с песком из горла.

Мысль о том, чтобы одним движением покончить со всей этой болью, была сильной, как удар. Она билась в висках, шептала: «Зачем мучиться?». Но я стиснул зубы, чувствуя, как сердце колотится, и с горечью швырнул железяку в сторону — она звякнула, упав в песок. Всё не настолько паршиво, чтобы заканчивать здесь, в этой пустыне, как последний неудачник.

— Не сегодня, — выдохнул я, глядя на звёзды, которые уже проступали на тёмно-фиолетовом небе.

* * *

Всю ночь я ползал по этим проклятым дюнам, шаря в темноте в поисках хоть чего-нибудь полезного, пока в какой-то момент не вырубился — просто отключился, как сломанный фонарь. А когда очнулся, всё изменилось: я, чёрт возьми, стоял на ногах. Просто так, без всяких усилий!

Это было настолько дико, что я даже не сразу врубился. Проснулся от мелкого дождя, который моросил сверху, холодными каплями стекая по лицу и смешиваясь с песком. В полусонном состоянии я поднялся, чтобы отряхнуться, и только потом до меня дошло: я стою. Боль в левой руке и лёгких тут же дала о себе знать, как ржавый гвоздь в мозгу, а горло сжалось, но крови на этот раз не вырвалось — и то ладно.

Стоять было странно, почти пьяняще, как будто я заново учился быть человеком. Ноги дрожали, но держали, и это чувство, забытое за дни в песке, гнало вперёд. Нельзя останавливаться — я это кожей чуял. Первым делом я начал ловить капли дождя в ладони, чтобы промыть рот от привкуса крови — солёного, металлического, который въелся в язык. Заодно глотнул воды, чтобы хоть немного унять жажду, что жгла горло, как раскалённый песок. На руках заметил лёгкие кожаные перчатки белого цвета, потёртые, но целые.

Раньше я не обращал внимания на одежду, но теперь разглядел: на мне был белый кожаный плащ до колен, с поясом, застёгнутым на пряжку, тонкая рубашка того же цвета, чуть липнущая к телу от пота и дождя, тёмно-серые джинсы, потрёпанные, но крепкие, и тяжёлые ботинки, покрытые коркой песка, почти одного оттенка с штанами. Карманов мало, и те пустые — ни клочка бумаги, ни намёка на то, кто я такой. Одежда сидела как влитая, не стесняла движений, и я подумал: может, она и спасла меня от того, чтобы разлететься на куски при падении.

Левая рука быстро отказала — онемела, обмякла, как будто её выключили, так что пришлось собирать воду только правой, пока я медленно, хромая, обходил округу. Из положения лёжа я мог что-то упустить, а теперь, стоя, видел больше: бесконечные барханы, подсвеченные бледным светом солнца, что пробивалась сквозь тучи, и редкие камни, торчащие из песка, как кости пустыни. Всё это было чертовски странно. Ещё недавно я валялся, харкая кровью, не мог нормально дышать, а теперь — стою, хожу, хоть и с трудом. Слишком быстро для человека, который должен быть мёртв. Но чему удивляться, если я вообще выжил после такого падения?

Дождь закончился так же резко, как начался, — тучи, громыхая и сверкая молниями, улетели куда-то в сторону, оставив после себя влажный запах земли и лёгкую прохладу. Этой воды хватило, чтобы промыть лицо и глотку, почувствовать себя чуть живее, а главное — набраться сил.

Я мог ходить, а значит, пора двигаться. Ждать, пока заживут все кости, — не вариант, надо искать выход из этой пустыни, а также источник еды и воды. Первым делом я вернулся за той стальной пластиной, что нашёл вчера, — метр длиной, острая, как бритва, с пятнами гари. Она годилась как оружие, а мне нужно было хоть что-то, чтобы не чувствовать себя совсем беззащитным. На вермя сойдёт. И уже собираясь идти, я заметил что-то белое, блестящее в песке, недалеко от места, где я упал. Дождь смыл корку песка, обнажив лужу крови — мою кровь, уже почти впитавшуюся, — и рядом с ней торчал шлем.

Да, шлем. Белый, стальной, с крестообразным узором на лицевой части, где был какой-то механизм — вроде как для открывания и защёлкивания. Я взял его в руки, повертел: он был тяжёлый, с вмятинами, будто его били молотом. Попробовал надеть, но лицевая часть не закрывалась из-за деформации, и шлем тут же соскользнул с головы.

Я только устало выдохнул, чувствуя, как ноет левое плечо. Кое-как прицепил шлем к поясу рядом с той железякой — пусть болтаются, может, пригодятся. Собрался и пошёл в сторону, куда улетели тучи. Ветер нёс едва уловимый запах моря — солёный, влажный, как слабая надежда. Это был мой единственный ориентир в этой бесконечной пустыне.

* * *

Шаг за шагом я тащился по этому проклятому песку, пока солнце, пробившись сквозь последние рваные облака, не начало жарить во всю силу, выжигая кожу и заставляя пот литься градом.

Я брёл уже несколько часов, щурясь от яркого света и шаря глазами по горизонту в поисках хоть чего-нибудь, кроме бесконечных дюн. Вдруг заметил впереди возвышенность — каменистый холм, метров десять высотой, торчащий из песка, как сломанная кость. Он был далековато, даже очень, но выбора не было. Присмотревшись минут пять, я разглядел вдали что-то странное: линию тёмных скал, среди которых выделялись светлые участки с чёткими, почти геометрическими углами. Природа такого не творит — это явно дело рук. Пришлось менять маршрут и ковылять к этим скалам. Бежать я всё ещё не мог — левая нога подгибалась, колено ныло, как ржавый болт, — так что плёлся неспешно, хромая и стискивая зубы.

До скал я добирался минут сорок, чувствуя, как с каждым шагом воздух становится тяжелее, пропитанный солёным запахом моря — всё насыщеннее, будто кто-то открывал невидимую дверь к воде. По мере приближения я задрал голову и замер: между высокими тёмными скалами, как древний исполин, возвышалась огромная стена из светлого камня, вздымающаяся на десятки метров. По бокам от неё тянулись стены покороче, образуя что-то вроде незаконченного прямоугольника, как крепость, забытая временем.

Я обошёл её вдоль и поперёк, шаря глазами в поисках лестницы или хотя бы трещины, чтобы забраться, но не нашёл ни намёка на вход. Это было странно, почти зловеще.

— «Может, с той стороны спускают верёвку или лестницу?» — мелькнула мысль, и она показалась чертовски логичной.

Я решил не терять времени на поиски обхода — лезть по скалам с моим состоянием было самоубийством. Вместо этого я набрал воздуха в лёгкие, игнорируя боль, которая колола под рёбрами, и крикнул:

— Эй! — голос сорвался, горло разодрало кашлем. — Кха-кха! На той стороне! Есть там кто-нибудь? Ответьте, мать вашу!

Но в ответ — только далёкий шум волн, бьющихся о скалы, да шуршание ветра, гоняющего песок.

Я орал минут десять, хрипя и сплёвывая, переходил от одного угла стены к другому, но ничего. В итоге плюнул на это дело и решил брать всё в свои руки. Скалы вокруг стены, в отличие от неё, были неровные, с выемками и уступами — по ним можно было забраться. Не в моём состоянии, конечно, лезть по камням, но выбора не было. Предчувствие, как холодный ком в груди, шептало: ещё одна ночь в пустыне — и мне конец. Я провозился с подъёмом, то и дело соскальзывая, пыхтя и матерясь под нос, когда левая рука отказывала, а колено простреливало болью. Пришлось уйти на пару километров вдоль скал, где склон был не таким крутым, и, кряхтя, как старик, я всё-таки забрался наверх.

На вершине я замер, выплюнув немного крови. Передо мной открылось море: бесконечное, тёмно-синее, с неспокойными волнами, которые каждые пару секунд бились о скалы внизу, разбиваясь в белую пену. Берега не было — только отвесные камни, уходящие прямо в воду. Переведя дух и собрав остатки сил, я двинулся к стене. Отсюда уже виднелись десятки каменных пристаней, торчащих из светлого камня, как пальцы, и несколько низких зданий, разбросанных по территории порта. Но ни кораблей, ни людей — ни души, что настораживало, как затишье перед бурей.

Подойдя почти вплотную к порту, я убедился: место заброшено.

Песок и грязь покрывали всё, как саван, на дверях зданий болтались ярко-красные таблички с непонятными знаками — прямыми линиями, похожими на какой-то древний шифр. У пристаней плавали кувшинки, водоросли и обрывки какого-то мусора, покачиваясь на волнах.

Я присел на вытоптанную полянку на краю возвышенности, где начиналась крутая тропинка вниз. Следов людей не было — ни отпечатков, ни мусора, только ветер и тишина. Сжав свою железяку в правой руке, я осторожно спустился по тропинке, каждый шаг отдавался болью в колене, но я стиснул зубы и дошёл.

На территории порта ничего не изменилось: ни вооружённых стражей, ни кораблей на горизонте. Выдохнув с облегчением, я двинулся осматривать немногочисленные двухэтажные здания. Первое препятствие — двери с теми самыми красными табличками. Надписи — сплошные линии, как код, который я не мог разобрать, но было ясно: что-то вроде «вход воспрещён» или «охраняется».

— Классика, — буркнул я, сплюнув на песок.

Двери были заперты, но это не особо расстроило.

Они были сколочены из хлипких досок, которые трещали от одного взгляда. Ясно, что строили их наспех, лишь бы стояло. Одним ударом ботинка я вышиб дверь первого здания — дерево треснуло, как сухарь, — и шагнул внутрь, держа железяку наготове. Пора было шарить по комнатам и этажам, искать хоть что-то, что даст ответы или поможет выжить.

* * *

Ночь опустилась на порт, тёмная, как чернила, с редкими звёздами.

Я нашёл несколько восковых свечей на складе — потрёпанных, с оплывшими краями, но всё ещё годных. Расставил их по углам комнаты, чиркнув спичкой, и тусклый жёлтый свет заплясал на стенах, отбрасывая длинные тени. Усевшись за шаткий деревянный стол, я продолжил жевать консервы — жирное мясо с терпким привкусом, запивая его чистой водой из помятой металлической фляги. Закинул ногу на ногу, откинулся на скрипучем стуле и бросил взгляд в окно. За стеклом, покрытым коркой соли и пыли, виднелось море — чёрное, спокойное, как зеркало, и часть пустого порта, где каменные пристани торчали, как обломки костей.

Море было тихим, и я, чёрт возьми, тоже. Ещё бы!

Я обшарил весь этот заброшенный порт и сорвал джекпот. Сначала в административном здании нашёл кучу бумаг — какие-то пожелтевшие документы, исписанные всё тем же непонятным языком из прямых линий, бесполезные без перевода. Потом заглянул в казармы — пустые, с рядами железных коек, покрытых пылью, и запахом плесени, въевшимся в стены. Но в третьем здании, за тяжёлой дверью, которую пришлось выломать плечом, открылся склад. Не просто склад — настоящая находка. Не золотой, конечно, но для меня — чистое сокровище.

Консервы в жестяных банках, аккуратно сложенные в ящики, фляги с чистой водой, коробки с медикаментами — бинты, таблетки, какие-то мази в тюбиках, — синяя военная форма, аккуратно свёрнутая, чуть выцветшая, но целая. А ещё посуда, вилки с погнутыми зубцами, ложки, ножи, да пара ржавых инструментов — молоток, отвёртка, ничего особенного, но всё пригодится. Я, когда увидел это всё, просто замер, как дурак, секунд на двадцать, не веря глазам. Потом, не теряя времени, начал таскать ящики в административное здание, где нашёл спальные комнаты с нормальными кроватями — не продавленные, с матрасами, пахнущими пылью, но мягкими.

Пока таскал коробки, пыхтя и морщась от боли в левом плече, понял: добра тут не так уж много. Для меня одного — с головой, хватит на месяцы. Но если бы тут была толпа, человек пятьдесят, — неделя, максимум, и всё, пусто. Видимо, склад держали для экстренного случая, чтобы продержаться до прихода помощи с большой земли или другого порта. Но теперь это не их забота — всё моё.

Истощённое тело, прошедшее через ад падения и пустыни, жадно поглощало еду, хотя голода я почти не чувствовал — только сухость во рту и слабость в мышцах. Вода для моего тела была важнее. Консервы, хоть и отдавали жестянкой, казались пиром после дней без воды и еды. Я вскрыл вторую банку, запихивая мясо в рот, пока челюсти не заныли, и запивал водой, холодной, с лёгким металлическим привкусом. Когда я наконец отошёл от стола и рухнул на кровать, мягкую, как облако, по сравнению с песком, меня… накрыло.

Радость, облегчение, почти эйфория — даже слеза пробилась, скользнув по щеке. Я умылся водой из фляги, переоделся в чистую синюю форму, пахнущую крахмалом, несмотря на пыль. Прохладный морской ветерок тянул из окна, принося солёный запах и шелест волн. Боль почти утихла — только лёгкое покалывание в лёгких и тянущее чувство в руке. Сытость, мягкая постель, чистая одежда — всё это сложилось в момент покоя, какого я не знал с того чёртова падения. Я закрыл глаза, и улыбка сама растянулась на лице, пока сон не утянул меня в темноту.