Я сидел в своём кабинете в усадьбе Уэйнов, уставившись в окно, где осенний ветер срывал последние листья с деревьев, кружа их в вихре, словно напоминание о том, как быстро всё может измениться — от триумфа к падению, от стабильности к хаосу. Комната была окутана полумраком: тяжёлые бархатные шторы пропускали лишь тонкие лучики уходящего солнца, отбрасывая длинные тени на дубовый стол, заваленный стопками газет и документов. Воздух был пропитан запахом старой кожи от переплётов книг на полках и лёгкой пылью — эхом забытого прошлого, которое теперь стало моей реальностью, переплетаясь с настоящим в неразрывный узел. После встречи с Лайтом в "Черном замке" прошло всего несколько часов, но в моей голове они растянулись в вечность, где каждый миг разлагался на атомы, чтобы быть проанализированным заново. Я не спешил возвращаться к повседневным делам — запуск WayneOS мог подождать, пока я разберу по косточкам каждый миг того разговора, выискивая трещины в фасаде его слов. Мой сверхинтеллект работал как машина: анализировал, сопоставлял, выискивал несостыковки, превращая хаос эмоций в холодные факты. И чем глубже я копал, тем яснее видел: Лайт врал. Не везде, не грубо — он был профессионалом, мастером обмана, плетущим паутину из полуправд и умолчаний, — но обмануть мой мозг, усиленный криптонскими способностями, он не смог. Это было как игра в шахматы с кем-то, кто видит доску на десять ходов вперёд, а соперник — только на два.
Я откинулся в кресле, закрыв глаза, и мысленно вернулся к той комнате — уютному кабинету с видом на Таймс-сквер, где огни города мерцали за панорамным окном. Лайт сидел напротив, в своём сером костюме, сшитом на заказ, где каждая складка говорила о статусе, и с кривой улыбкой на лице, которая должна была внушать доверие, но для меня была всего лишь маской, скрывающей истинные мотивы. С самого начала я сканировал его: сверхзрение фиксировало каждое микродвижение мышц лица, словно под микроскопом, сверхслух ловил малейшие колебания пульса, как эхолот в океане, а мой интеллект, способный просчитывать миллиарды сценариев в секунду, анализировал интонации, паузы, даже лёгкие изменения в дыхании, строя модель его лжи, как алгоритм машинного обучения. Когда он отрицал причастность к смерти родителей — "Я не имею к этому никакого отношения. Левиафан тоже не причастен, поверь мне" — его пульс был ровным, как метроном, зрачки не расширились ни на миллиметр, мимика осталась спокойной, без единого тремора. Это была правда — чистая, без примесей, факт, который я мог принять как аксиому. Он не лгал — по крайней мере, в этом, и это давало мне точку опоры в лабиринте подозрений. Но дальше… дальше начались трещины, тонкие, но заметные для того, кто видит мир в высоком разрешении.
Когда Лайт говорил о своей преданности — "Моя преданность Гидре абсолютна, а Уэйны всегда были её генералами. Я лишь ваш слуга, готовый исполнять ваши приказы" — его сердцебиение слегка ускорилось: с 72 ударов в минуту до 78, едва заметно для обычного человека, но для меня это было как гром среди ясного неба. Зрачки сузились на миг — классический признак напряжения, а уголки рта дёрнулись в микрогримасе, которую обычный человек не уловил бы даже на замедленной съёмке: не искренность, а расчёт, холодный и точный, как у игрока, скрывающего козырь в рукаве. Он врал — не полностью, ведь он действительно служил Гидре, как верный пёс, но не Уэйнам, не с той слепой преданностью, которую изображал. Его честолюбие было видно в мелочах: лёгкое сжатие челюсти, когда он упоминал "винтик системы", как будто само слово "винтик" жгло его эго, напоминая о подчинённом статусе. Он мечтал о власти — это была его влажная мечта, единственная цель, ради которой он жил, плетя интриги в тени и ожидая момента, чтобы шагнуть в свет. И смерть отца… о да, он был рад ей, это сквозило в его тоне. Когда он говорил о Джонатане — "Он был блестящим лидером" — его пульс замедлился на долю секунды, а в глазах мелькнула тень удовлетворения, скрытая за маской сочувствия, словно он вспоминал вкус победы. Он видел в этом шанс: наконец-то стать единоличным господином Левиафана, без тени Уэйнов над головой, без необходимости кланяться фамилии, которая всегда была выше. Моё появление сломало ему всю игру — теперь над ним висел дамоклов меч в моём лице, и его страх был почти осязаемым, как электрический разряд в воздухе перед грозой.
Ещё один момент: когда он говорил о Руке — "Рука не замешана, но это не точно. Они могли ударить превентивно" — его теория была правдивой, но неполной, как картина без ключевых мазков. Пульс ровный, но глаза на миг ушли в сторону — классическое уклонение от полной правды, подсознательный жест, выдающий, что часть информации утаивается. Он знал больше, но не говорил, возможно, чтобы сохранить козырь или защитить свои интересы в этой паутине альянсов. А про Амбала — "Он связан с несколькими директорами из твоей компании" — это была чистая правда, с лёгким ускорением сердцебиения от возбуждения, словно он радовался, что даёт мне крючок, на который я могу клюнуть. Полезный падальщик, но падальщик — он кормился объедками чужих тайн, чтобы укрепить свою позицию. Я решил не убивать его — пока. Он мог пригодиться, как инструмент в моей игре, как ключ к дверям, которые иначе пришлось бы выламывать. Сейчас я не планировал подбирать ветвь Гидры под себя — слишком рано, слишком много неизвестных, чтобы ввязываться в их паутину интриг. Но если Лайт окажется ненужным… ну, винтики иногда ломаются, и их заменяют без сожаления.
А его страх? Весь диалог он боялся — это было очевидно для моих чувств, как открытая книга. С самого начала: когда я вошёл, его пульс подскочил с 65 до 85 ударов — адреналин хлынул в кровь, инстинкт самосохранения взвыл сиреной. Он старался скрыть это за улыбкой, но микротремор в голосе, лёгкое сужение зрачков при каждом моём движении — всё выдавало его, как предателя в толпе. Он не понимал меня: "Откуда такая сила? Кто он такой?" — эти мысли читались в его паузах, в том, как он сжимал бокал чуть сильнее обычного, оставляя отпечатки пальцев на стекле. Профессионал, но не бог — он видел во мне угрозу, непредсказуемую переменную в его уравнениях власти, и правильно делал, потому что я был тем, кто мог переписать эти уравнения одним росчерком.
Я открыл глаза, возвращаясь в реальность усадьбы — тихий кабинет, где тиканье часов на каминной полке нарушало тишину, напоминая, что время не ждёт милосердия. Я погладил руками стопку газет на столе — пожелтевшие страницы, полные статей о Уилсоне Фиске, этом "миллионере из трущоб", как его называла пресса с ноткой восхищения. Фиск — огромный, как гора, с лицом, высеченным из камня, и глазами, в которых таилась безжалостный ум, как у хищника, поджидающего добычу. Он занимался строительством: его компания "Fisk Construction" была известна в Адской Кухне, где он взял несколько тендеров от штата Нью-Йорк на перестройку ветхого жилья, превращая развалюхи в современные комплексы — не роскошные, но надёжные, с парковками, детскими площадками и даже зелёными зонами, которые обещали надежду в бетонных джунглях. Фиск позиционировал себя как спасителя района: "Я вырос в этой грязи и знаю, как её очистить", — говорил он в интервью, его голос гремел, как гром, полный фальшивой искренности. Он учредил фонд помощи населению — "Fisk Foundation", который раздавал стипендии молодым талантам из бедных семей, помогал экс-заключённым найти работу и даже спонсировал спортивные секции для подростков, чтобы "оттащить их от улиц". Недавно он получил благодарность от мэра за "вклад в очищение Адской Кухни от криминала" — якобы его проекты снижали уровень преступности, создавая "безопасные зоны", где люди могли жить без страха. Но за этой фасадной филантропией скрывалась тьма: шепотки о коррупции, исчезновениях конкурентов и связях с мафией, где его имя упоминалось с опаской, как проклятие. Фиск был тем, кто "вёл дела по-старому" — кулаками и деньгами, где каждый контракт подписывался кровью.
Но Фиск — это маска, тщательно отполированная для света дня. Я знал из прошлой жизни, из той, где Marvel был всего лишь комиксами и фильмами, что Уилсон Фиск — Кингпин, Амбал, король преступного мира Нью-Йорка, тень, которая правит из темноты. В воспоминаниях он вставал как гигант: огромный мужчина, весом за 200 кг, но не жирный — сплошные мышцы, способные разорвать человека голыми руками. Его сила была легендарной — не сверхъестественной, но граничащей с ней, рождённой из уличных драк и безжалостных тренировок. Фиск вырос в Адской Кухне, сын человека, который бил его за малейшую слабость, формируя из мальчишки монстра, где каждый удар закалял не только тело, но и душу. Он убил отца молотом в подростковом возрасте, чтобы защитить мать, и это стало началом: от мелкого бандита, собирающего дань в переулках, до империи, где он контролировал наркотики, рэкет, коррупцию в полиции и политике, плетя паутину, которая опутывала весь город. Кингпин был не просто громилой — он был стратегом, одевался в белые костюмы, курил сигары и коллекционировал искусство, маскируя свою жестокость под фасадом бизнесмена и филантропа. Он враждовал с Сорвиголовой — слепым адвокатом Мэттом Мёрдоком, чей отец был убит по его приказу, — и Человеком-пауком, но всегда возвращался, как неубиваемый титан, восстающий из руин. Его слабость — семья: жена Ванесса и сын Ричард, которых он любил больше жизни, делая его уязвимым в мире, где любовь — это роскошь, а не норма. В одной истории он даже пытался уйти из криминала ради них, оставив трон, но мир не отпустил, втянув обратно в вихрь насилия и власти. Фиск — воплощение "американской мечты" в тёмном зеркале: из нищеты к власти через кровь и хитрость, где каждый шаг — расчёт, а каждая ошибка — смерть, но он всегда вставал, сильнее и хитрее.
Воспоминания пронеслись за мгновение, как вспышка молнии, осветившая тёмные углы разума, и я снова вернулся к Фиску — медийной личности этого мира, где он ещё не раскрыл все карты. Я знал: у него ещё нет своего небоскрёба, как у того из воспоминаний — Fisk Tower, символа его империи, где он правил как король теней, глядя на город сверху вниз. А так как он причисляет себя к ночному миру, я его и буду искать как мститель, как Титан — в тени, где монстры чувствуют себя дома.
Я резко встал с кресла и направился к гардеробу, чувствуя, как решимость пульсирует в венах, как вторая кожа, облегающая тело и дающая силу. Открыв двери, я оглядел ряды костюмов — строгие пиджаки для дневных встреч, повседневное для друзей и редких прогулок, но ничего, что подходило бы для ночи, для охоты. Взгляд упал на зелёное худи — простое, неприметное, с капюшоном, который мог скрыть лицо в полумраке, не привлекая внимания. Я надел его, чувствуя, как ткань облегает тело, удобная и гибкая, и подошёл к зеркалу, где отражение смотрело на меня оценивающе. Оттуда смотрел молодой парень — для своих 16 лет слишком высокий и массивный, с зелёными глазами, которые горели холодным огнём решимости, но этого было мало — моё лицо всё равно видно, узнаваемо для тех, кто следит. Я замер, сосредоточившись, и активировал свои способности: ускорил мышцы лица, заставив их вибрировать с такой скоростью, что черты размылись в неясный силуэт, как будто тень вместо человека, где контуры дрожат, не давая уловить детали. Теперь из-под капюшона смотрело лишь марево — неузнаваемое, пугающее, как призрак в тумане, который может материализоваться в любую секунду. Я мог контролировать это. Идеальная защита — не маска, а часть меня, рождённая из силы, которая делала меня неуязвимым.
"Каков план, Брюс?" — спросил я сам себя, глядя в зеркало, и оскалился, чувствуя, как ярость превращается в холодный расчёт, как лезвие, отточенное для удара. Амбал прячется в тени Адской Кухни — там, где Фиск строит свою империю днём, а ночью правит как король, плетя сети из страха и денег. Я начну с улиц: просканирую мафиозные точки сверхзрением, подслушаю разговоры сверхслухом, найду нити, ведущие к нему — шепотки о исчезновениях, сделках в переулках, где кровь смешивается с дождевой водой. И когда найду — раздавлю, как насекомое под ногой, но не сразу: сначала выжму правду, каждую каплю. Это будет мой первый шаг как Титана — не героя, а мстителя. Город узнает: ночь теперь принадлежит мне.
* * *
Я несся на ускорении по ночному Нью-Йорку, и мир вокруг превратился в размытый калейдоскоп света и теней, где улицы сливались в полосы неона, а небоскрёбы мелькали, как кадры ускоренного фильма. Для обычного человека это было бы невозможно — ветер сорвал бы кожу с лица, а скорость размазала тело в лепёшку, оставив лишь воспоминание о глупой попытке. Но для меня это было как дыхание: естественно, легко, почти эйфорично, словно я сливался с самим ветром, становясь его частью. Я чувствовал, как воздух рассекается передо мной, словно нож сквозь масло, обтекая тело без сопротивления, а улицы мелькали картинками из фантастического сна: вспышки неоновых вывесок на Таймс-сквер сияли как стробоскопы в ночном клубе, гипнотизируя и ослепляя; силуэты пешеходов замирали в нелепых позах, словно манекены в витрине магазина, пойманные в момент движения; машины ползли медленнее черепах, их фары — застывшие лучи в темноте, как замороженные молнии. Не человеческий взгляд, не одна камера просто не могла заметить меня — я был слишком быстр, призраком, скользящим между молекулами реальности, где время растягивалось для всех, кроме меня. Ощущение свободы было опьяняющим: ветер не сопротивлялся, а ласкал, как тёплый поток, и я мог бы так бежать вечно, оставляя позади весь мир с его проблемами, интригами и тенями прошлого. Но сегодня у меня была цель — Адская Кухня, рассадник теней, где каждый переулок скрывал секреты, а ночь принадлежала тем, кто не боится темноты.
Я остановился на одной из крыш Адской Кухни — высокого, обшарпанного здания с видом на лабиринт улочек, где неоновые огни боролись с тьмой, но проигрывали, отбрасывая длинные тени на потрескавшийся асфальт. Район дышал хаосом: запахи уличной еды — жирные хот-доги и шаурма — смешивались с гарью от мусорных баков, где тлел мусор; крики пьяных драк эхом отражались от кирпичных стен, полные ярости и отчаяния; в воздухе висела вечная напряжённость, как перед бурей, где каждый шорох мог быть предвестником беды. Это был Готэм в миниатюре — место, где бедность и преступность сплетались в один узел, а надежда была редким гостем. Я закрыл глаза и прислушался, позволяя сверхслуху развернуться, как невидимая сеть, ловящая каждый звук в радиусе километров.
Сначала это было как лёгкий шёпот — звуки ближайших улиц: скрип шин такси, мчащегося по мокрому асфальту; бормотание бездомного у помойки, где он рылся в поисках еды; лай собак в переулке, где они дрались за объедки. Но потом… потом это хлынуло потоком, как река, прорвавшая дамбу. Радиус расширился, и звуки Нью-Йорка обрушились на меня лавиной: гул метро под землёй, как рёв подземного зверя; смех в баре на соседней улице, полный фальши и алкоголя; стоны в мотеле, где кто-то искал забвение в чужих объятиях; сирены полицейских машин, мчащихся через Бруклин, как вой охотников; даже плеск волн в Гудзоне, где вода лизала пирсы. А дальше — за город: рёв самолётов над аэропортом ДжФК, как гром с небес, рассекающий облака; шелест листьев в Центральном парке, где парочки шептали признания под луной; даже отдалённый гул Ниагары, если сосредоточиться, — как вечный водопад, смывающий всё на пути. Это было невероятное ощущение: словно я стал ушами мира, гигантским радаром, ловящим каждый шорох, каждый вздох, где миллиарды звуков сплетались в симфонию хаоса — от детского плача в квартире на Бронксе до рёва океана у Лонг-Айленда. Но оно могло свести с ума — миллиарды звуков сплетались в симфонию хаоса, где шепот ребёнка в Бронксе смешивался с рёвом океана у Лонг-Айленда, создавая какофонию, которая давила на разум, как пресс. Я чувствовал, как мозг напрягается, пытаясь разобрать этот океан шума, но в то же время это пьянило — власть над информацией, которая могла раскрыть любые тайны, сделать меня всезнающим, как бог, слушающий молитвы смертных.
Потом я взял это под контроль, сосредоточившись и сужая радиус, как объектив камеры, фокусирующийся на детали: сначала отсекая окраины, где шум становился фоном, потом Манхэттен, Бруклин, Квинс — слой за слоем, пока не остался только Адская Кухня, её пульс, бьющийся в ритме уличной жизни. Теперь я слышал только здесь: стук каблуков проститутки на углу, полный усталой решимости; шипение жареных сосисок в тележке уличного торговца, где жир капал на угли; приглушённые разговоры в подвалах, где мафиози делили добычу шепотом, полным жадности. Это было управляемо — как фокус лазера вместо рассеянного света, где каждый звук был чётким, как запись в студии.
Приступим, подумал я, чувствуя лёгкий озноб возбуждения. Как выйти на большую рыбку, можно сказать, кита — Амбала? Надо поймать маленькую и идти по следу, всё большей и большей, поднимаясь по пищевой цепочке преступного мира, где каждая мелочь ведёт к вершине. Прислушившись ещё раз, я уловил диалог барыги, который хотел втюхать свой товар — голоса были низкими, с акцентом Бронкса, полными уличной бравады: "Эй, девчонки, хотите кайфануть? У меня лучшая дурь в районе — чистая, как слеза младенца. По скидке, только для вас, красотки." Две девчонки — подростки, не старше пятнадцати, судя по голосам, полным нервного хихиканья и любопытства — отвечали неуверенно, но с интересом. Несовершеннолетние, чёрт. Это был идеальный старт — мелкая сошка, которая могла привести к цепочке.
Я посмотрел в ту сторону, активируя сверхзрение: стены зданий стали прозрачными, как стекло, расстояние сжалось, словно телескоп приблизил цель, и я увидел сцену ясно, словно стоял рядом, каждый деталь отпечатывалась в памяти. Негрила — высокий, тощий парень в потрёпанном худи и золотой цепью на шее, сверкающей фальшивым блеском под фонарём, — стоял в тёмном переулке, опираясь на стену, покрытую граффити, и совал пакетики двум девчонкам в школьных рюкзаках, их лица были бледными от возбуждения и страха. Автомат в его кармане выпирал бугром — готовый к неприятностям, с запахом пороха и масла, который я уловил даже отсюда. В придачу ещё и несовершеннолетним — это переходило все границы, превращая торговлю в преступление против будущего. Вот и похоже моя жертва, подумал я, чувствуя, как ярость смешивается с холодным расчётом.
Мгновение — и я уже стоял за ним, материализовавшись из тени так внезапно, что воздух едва шевельнулся. Тень от моей фигуры упала на стену, и девчонки замерли, их глаза расширились от ужаса, увидев мой силуэт в зелёном худи с капюшоном и размытым лицом — как призрак из кошмара, где черты пляшут, не давая уловить детали, словно маска из тумана.
— Брысь, — прошептал я низко, голос эхом отразился от стен, полный угрозы, и они сорвались с места, как вспугнутые птицы, роняя рюкзаки и визжа, убегая в ночь. Их каблучки стучали по асфальту, удаляясь в панике, эхом разнося страх по переулку.
Барыга резко повернулся, его глаза сузились в злобе, лицо исказилось гримасой — типичный уличный хищник, привыкший к запугиванию слабых, с сигаретой в зубах, дым которой вился лениво в воздухе.
— Ты чё, сука? Кто ты такой, блядь? — заорал он, матерясь через слово, его акцент был густым, как дым от сигареты в его зубах, полный уличной агрессии и страха, скрытого за бравадой. — Ты знаешь, на кого нарвался? За мной стоят такие люди, которые тебя в асфальт закатают, придурок! Я тебя сейчас… — Он потянулся к пистолету в кармане, его рука дрожала от адреналина, но уверенность в глазах говорила: он не раз пускал в ход оружие, чувствуя себя королём в этом переулке.
Я только улыбнулся холодно, без эмоций, слыша, как его сердце колотится, как пот выступает на лбу, смешиваясь с грязью. Он выдернул пистолет, целясь в меня трясущейся рукой, но я был быстрее: схватил пистолет и сжал — металл смялся в моей руке, как фольга под прессом, с хрустом деформируясь в бесполезный комок, искры посыпались от сминаемых частей. Пули внутри детонировали — вспышка, грохот, дым — но они просто отскочили от моей кожи, не оставив даже царапины, лишь лёгкий зуд, который исчез мгновенно.
— Что… что ты за хрень? — заикнулся он, отступая назад, спотыкаясь о мусорный бак, его глаза расширились в ужасе, лицо побледнело, несмотря на тёмную кожу, и сигарета выпала изо рта, шипя на мокром асфальте.
Я шагнул ближе, хватая его за воротник и поднимая одной рукой — он болтался, как тряпичная кукла, его ноги дёргались в воздухе беспомощно, глаза метались в панике.
— Твои проблемы только начинаются, — сказал я тихо, но голос вышел как рык, полный угрозы, и в следующий миг мы уже были на крыше ближайшего здания. Я поставил его на ноги, но он сразу осел, визжа от паники, его глаза дико озирались, пытаясь осознать, как он здесь оказался — ветер хлестал по лицу, а город внизу казался игрушечным.
— Что… как… ты… блядь, отпусти! — вопил он, но я только смотрел на него сверху вниз, чувствуя, как его страх питает мою решимость.
— Заткнись, — рыкнул я, и он замер, дрожа, слёзы текли по лицу, смешиваясь с потом. — Ты знаешь, кто такой Амбал. Где он? Говори, или полетишь вниз — и на этот раз никто не поймает.
Он сглотнул, его глаза расширились ещё больше на миг, но страх сделал его болтливым, слова хлынули потоком, как вода из прорванной дамбы.
— Амбал? Я… я ничего не знаю! Он легенда, чувак! Король Кухни! Никто не знает, где он прячется. Я мелкая сошка, босс! Пожалуйста, не убивай! — Его голос срывался на фальцет, руки дрожали, цепляясь за мою куртку, но я не шелохнулся.
Я только улыбнулся холодно, без эмоций, слыша, как его сердце колотится, как пот выступает на лбу.
— Хорошо, поверю, — сказал я, и в его глазах мелькнула надежда, как вспышка в темноте. — Но тогда следующий вопрос: на кого ты работаешь? Откуда получаешь товар?
— Чувак, я не могу рассказать, меня убьют! Прошу тебя! — умоляюще начал говорить он, его голос дрожал, слёзы катились по щекам, делая его похожим на ребёнка, пойманного на воровстве.
— Я даю тебе десять секунд, если ты не признаешься, я отпускаю тебя, — сказал я, хватая его за шкирку рукой и повесив над пропастью. Он весь побледнел, на чёрной коже это выглядело даже смешно, его глаза расширились от ужаса, ноги болтались в воздухе.
— Прошу, не отпускай! Я понял, я всё скажу, умоляю тебя! — визжал он от страха, его тело дёргалось, как в конвульсиях, слёзы смешивались с соплями, а голос ломался, полный паники.
— Ну, слушаю! — сказал я, и ткань под моей рукой немного хрустнула, добавляя давления, чтобы он не медлил.
Он начал рассказывать, захлёбываясь словами, его голос был прерывистым, полным страха и спешки, словно каждая секунда была на вес золота: "Мой бро… он отсюда недалеко, в паре кварталов, на старом складе у реки. Он глава небольшой негритянской банды — 'Чёрные Когти', или типа того, — мелкие дела, толкаем товар по району, грабим туристов, но ничего крупного. Я же просто шестерка, брат, толкаю эту дрянь на углах, забираю бабки и отдаю ему. А товар… товар он берёт у своего бро, маленького Джо — это такой коротышка с татуировками на лице, держит точку в подвале на 47-й улице. Но я не знаю, с кем он работает, честно! Джо никогда не говорит, откуда берёт эту чистую дурь — она появляется как по волшебству, целыми ящиками, без маркировки. Я слышал краем уха, что он связан с кем-то большим, из тех, кто правит Кухней, но не спрашивал — спросил раз, и он мне чуть челюсть не сломал. Пожалуйста, чувак, это всё, что я знаю! Не бросай меня, я не вру!"
Я все запоминал — каждое имя, адрес, деталь, фиксируя в памяти, как в сверхкомпьютере, где ничего не теряется. Когда он договорил, ткань порвалась под моей рукой, с лёгким треском, — и негритёнок полетел вниз, его крик эхом разнёсся по воздуху, полный ужаса, как предсмертный вопль.
Ускорившись, я его поймал внизу, материализовавшись в полёте и подхватывая тело за миг до удара о асфальт, где бетон ждал бы его. Через секунду мы уже стояли у ступенек полицейского участка в центре Кухни — старого здания с облупившейся краской и мигающей вывеской, где копы внутри наверняка дремали за столами. Я сорвал кусок арматуры от ближайшего забора — ржавый прут, который согнулся в моих руках, как пластилин, — и скрутил его руки и ноги в импровизированные кандалы — крепко, но не смертельно, чтобы он не убежал. Затем набил карманы его товаром из пакетиков — белым порошком, который он пытался втюхать девчонкам, — чтобы улики были на виду.
— Что… что ты делаешь?! Я жив? Я же падал! — заорал он, но я уже исчез, оставив его визжать на ступеньках, где копы скоро заметят "подарок" — связанного барыгу с наркотой в карманах, идеальный арест без усилий.
Через миг я снова на крыше. Первый шаг сделан — мелкая рыбка поймана, след ведёт дальше. Адская Кухня ждёт.