Наруто: Бессмертный Макс. Глава 19.
Глава 19.
Солнце ещё не показалось над гребнями гор, когда деревянный пол подо мной затрещал под тяжёлыми шагами. Я не открывал глаз, всем телом чувствуя эту вибрацию — зловещий предвестник нового дня ада. Дверь распахнулась без стука.
— Вставать! — Голос Арики, низкий и не терпящий возражений, рубил утреннюю тишину как клинок. — Пять минут. Площадка.
Я стонал, отрывая спину от циновки. Каждая мышца кричала протестом, каждая кость гудела от вчерашних «уроков». Первые недели я пытался терпеть. Сжимал зубы, копил силы, уговаривал себя:
«Выдержишь, они же не вечны, эти побои».
Наивный. Дед, убедившись в границах моего бессмертия — точнее, в их отсутствии — перешёл от проверки к планомерному уничтожению всего, что он называл «слабостью».
Первые дни были лишь прелюдией к настоящему кошмару. Восемь часов стоек. «Держи тюдан!» — и его боккэн методично бил по ногам, рукам, спине, если я хоть на миллиметр отклонялся. Тысячи повторений одного и того же удара. Раз за разом. Пока руки не отказывались держать вакидзаси, а ноги не подкашивались. Тогда он заставлял делать это снова.
Связки хрустели? Суставы выворачивались? Неважно. «Заживёт. Двигайся!» Я ловил его взгляд — холодный, расчётливый, лишённый жалости. Он не видел внука. Видел кусок мяса и костей, который нужно перемолоть и перековать.
Через месяц я возненавидел всё. Его. Меч. Эти проклятые утяжелители, которые Кагами когда-то назвал «реагирующими на чакру». Старые были детской игрушкой. Новые, выкованные по приказу Арики в нашей кузнице… Они весили как гири для казни. Не просто сопротивлялись движению — они давили. Постоянно. Давили даже когда я лежал без сил, превращая сон в борьбу за глоток воздуха.
Под этим грузом нужно было отрабатывать удары. Медленно. Точнее, мучительно медленно. Каждое движение требовало нечеловеческих усилий. Мышцы горели огнём, связки натягивались струнами, грозя порваться. А он стоял рядом. «Медленнее! Чувствуй клинок! Не маши им как дубиной!» И его боккэн тут же находил слабое место — по ребрам, по бедру, по руке, держащей меч. Боль становилась фоном, вечным спутником.
«Зачем я согласился?!» — эта мысль крутилась в голове бесконечной змеёй. Я пытался бунтовать. Один раз просто не вышел на площадку утром. Притворился спящим. Дед вошёл, молча схватил за шиворот и выволок во двор. Тренировка в тот день длилась двенадцать часов вместо восьми. Без перерыва на еду. Без капли воды. Он бил нещадно, методично, пока я не начал падать в полуобмороке от боли и истощения. Только тогда позволил глотнуть воды и снова заставил встать в стойку.
Пытался бойкотировать. Сидел неподвижно, игнорируя команды. Ответом была не ярость, а ледяное спокойствие. Он связывал меня, подвешивал в одной из стоек кендзюцу с помощью верёвок и блоков, чтобы мои мышцы держали вес тела в нужном положении. И оставлял. На часы. Боль от статического напряжения под утяжелителями была пыткой хуже побоев. Я кричал, ругался, умолял. Он возвращался, смотрел на часы и говорил одно:
«Продолжим».
Пробовал сбежать. Выждал ночь, пока поместье спит. С огромным трудом, скрипя каждым суставом, выбрался через окно в сад. Добрался до стены. И увидел его. Арика стоял в тени, курил трубку. Молча смотрел. Не остановил. Просто смотрел. Я полез. Утяжелители, нечеловеческая усталость, дрожь в руках — я сорвался с середины стены. Упал плашмя на спину. Воздух вырвало из лёгких. Я лежал, хрипя, глядя в звёздное небо, чувствуя, как ноют мышцы, а разбитые органы восстанавливаются. Он подошёл, встал надо мной.
— Глупо, — произнёс он без эмоций. — Убежишь — кто защитит тех, кто тебе дорог? Кто сдержит слово перед кузнецом? Перед семьёй Митио? Перед купцом? Слабость порождает лишь смерть и страдания. Вставай. Завтра начнём на час раньше. За попытку побега.
После этого был срыв. Не плач. Не истерика. Ярость. Чёрная, всепоглощающая. На очередной тренировке, после сотого удара по манекену под его язвительное «Криво!», я взревел, забыв всё, и бросился на него. Не как ученик. Как зверь.
Вакидзаси мелькал, удары сыпались без разбора.
Он… улыбнулся.
Впервые за всё время. Коротко, жёстко. И принял бой. Не защищался. Атаковал. Его боккэн стал молнией. Он бил точнее, быстрее, жёстче, чем когда-либо. Каждый удар был уроком боли. Он ломал руки, ноги, рвал мышцы. Я падал. Вставал. Благодаря бессмертию. Бросался снова. Он ломал снова. Цикл повторялся.
Я не смог его достать. Ни разу.
Он играл со мной, как кот с мышью, демонстрируя абсолютное превосходство. В конце я просто лежал в пыли, разбитый, истекающий кровью из десятка ран, не в силах пошевелиться. Он подошёл, тенью встав надо мной.
— Ярость — тупик, — сказал он хрипло, но без упрёка. — Она слепит. Делает слабым. Ты силён, внук. Сильнее, чем думаешь. Но сила без управления — саморазрушение. Встань. Очисти разум. Завтра… учимся гнев превращать в лезвие. А не в топор.
Эти слова… они не были поддержкой в привычном смысле. Это было признание. Признание моей ярости, но и указание на её бесполезность. И в них была… тень надежды. На то, что я могу стать больше, чем просто куском мяса.
Потом пришла апатия. Глубокая, всепоглощающая.
Я делал всё, что велели. Вставал. Шёл на площадку. Принимал стойку. Держал удар. Парировал. Падал. Вставал снова. Без мысли. Без эмоций. Просто механически. Даже боль стала фоновым шумом.
Слуги шептались, глядя на моё вечно измождённое лицо.
Видели, как я не могу удержать палочки за едой — пальцы дрожали, рис рассыпался. Получал за это по рукам от деда:
«Самурай не роняет еду! Соберись!»
Пытались подкормить украдкой, но дед пресекал:
«Распорядок!».
Даже монахи приходили по настойчивой «просьбе» старейшин из деревни — шептали молитвы, окуривали меня благовониями, пытаясь изгнать «демона обжорства» (ведь я поглощал порции нескольких взрослых мужчин) и «демона непосильного труда». Я не сопротивлялся. Это были лишние минуты отдыха под насмешливо-оценивающим взглядом Арики. Он знал. Знает всё.
Единственным островком… не покоя, но какого-то странного отрешения, стала «Медитация Пустоты» (Ку:но Мэйсин).
Вечером, после кошмара физических нагрузок, он заставлял сидеть в позе лотоса. Час. Иногда два.
«Очисти разум от всего. От боли. От усталости. От гнева. От самого себя. Стань пустым сосудом. Чистой водой, отражающей луну».
Поначалу я засыпал. Мгновенно. Получал удар боккэном по спине, сбивающий в сторону.
«Не спать! Чувствовать пустоту!».
Потом пытался халтурить — думал о чём угодно, лишь бы не сосредотачиваться. Его чутьё было сверхъестественным — удар следовал незамедлительно.
«Ты не здесь! Найди себя в пустоте!».
И я научился. Не сразу. Через боль, через злость, через отчаяние. Научился отпускать. Не думать. Не чувствовать. Просто… быть. Дышать. Слушать тишину внутри. Это не было покоем. Это было отсутствием всего. И в этой пустоте… иногда мерцало что-то странное. Тихое тепло. Едва уловимое движение энергии, не похожее на чакру.
Чакру… дед выбил из меня мысли о ней. Жёстко. Как только я машинально, в попытке усилить удар или выносливость, пытался направить внутреннюю энергию осознанно, как учил Кагами — следовал сокрушительный удар и окрик:
«Забудь! Это путь слабых! Ты не ниндзя! Ты самурай! Твоя сила — здесь!» — он ударил кулаком в грудь, в живот. — «И здесь!» — указывал на голову. — «Не в их плясках с печатями! Ки — не раб! Ки — твоя воля, текущая свободно!».
Разница стала понятна позже.
Чакра ниндзя — инструмент. Её лепят, как глину, направляют, заставляют служить сложным техникам, иллюзиям, превращениям. Это работа ума, концентрации, воли. Как тонкая хирургия.
Самурай в бою не имеет на это времени. Его путь — прямой. Жестокий. Эффективный. Его Ки — это неосознанный, инстинктивный поток жизненной силы (Янь) и духа (Инь). Она не требует сложного управления. Она течёт в ответ на намерение, на движение, на волю воина, усиливая удар, закаляя тело, ускоряя реакцию. Это не подчинение, а слияние. Дзэн в движении.
«Ки — друг, — говорил Арика. — Товарищ по клинку. Не заставляй его. Позови. И он придёт».
Прошёл год.
Я не сломался. Я… приспособился.
Апатия сменилась странным, почти буддийским смирением. Я не любил тренировки. Не ненавидел их так яростно, как раньше. Я просто… делал. Каждое утро. Каждый день. Вставать. Площадка. Стойки. Удары. Парирования. Перемещения. Под ударами деда. Под невыносимым весом утяжелителей. Пот. Кровь. Боль. Обед, где нужно было есть с достоинством, даже если ложка выскальзывает из дрожащих пальцев. Вечерняя медитация в пустоте. Сон под гнётом металла. Цикл. Я стал частью машины, которую построил Арика. Мысли о сбеге, о бунте ушли. Бесполезно. Оставался только Путь. Тяжёлый. Бесконечный. Но единственный.
И вот, в один из дней, ближе к концу этого адаптированного года, это случилось.
Мы отрабатывали базовый вертикальный удар, дзёдан-гири. Тысячный раз за утро. Руки горели, спина ныла, ноги подкашивались под утяжелителями. Арика стоял рядом, его боккэн готов был в любой момент врезаться в бедро или предплечье за малейшую ошибку. Я замахнулся. Медленно. Мучительно медленно. Концентрируясь только на движении, на точности траектории, на дыхании. На пустоте внутри, куда уходила боль.
И в этот момент… что-то щёлкнуло. Не в ушах. Внутри.
В самом нутре, в источнике той самой Янь, что горела в мышцах. И одновременно — тихий, прохладный импульс из глубины сознания, из области Инь. Они встретились не по моей воле. Струйка… нет, скорее, волна тёплой, живой энергии хлынула из центра живота в руку, в плечо, в кисть, в сам клинок. Не чакра, которую я знал — нечто, что нужно было подчинить и направить.
Это было… иначе. Проще. Естественнее. Как будто раскрылась плотина, о которой я не знал. Энергия пришла сама, отозвавшись на движение, на потребность тела в силе для этого конкретного удара. Невесомый боккэн вдруг ощутился продолжением моей воли, монолитом. Он опустился по идеальной линии, рассекая воздух с тихим, чистым свистом, которого раньше никогда не было. И вонзился в деревянный манекен не просто глубоко. Он рассёк его сверху донизу, как горячий нож масло, с глухим, влажным хрустом. Половины манекена развалились, упав на песок.
Я замер. Ошеломлённый. Рука всё ещё была поднята, боккэн торчал из нижней части обрубка. Не было усталости. Не было дрожи. Было… ощущение совершенной правильности. Гармонии. Как будто меч и удар были частью чего-то большего.
Тишина.
Потом — звук.
Арика уронил свой боккэн. Он стоял, глядя на рассечённый манекен, потом на меня. На его всегда непроницаемом лице было редкое выражение — чистое, ничем не прикрытое изумление. Потом оно сменилось чем-то другим. Глубоким. Тёплым. Гордым. Он медленно подошёл, его шаги гулко отдавались в внезапно наступившей тишине утра. Остановился передо мной. Его рука легла мне на плечо. Тяжело. Но не давяще. А… утверждающе.
— Ки, — произнёс он тихо, но это слово прозвучало как гром. — Ты почувствовал Ки, Такэши. Настоящую Ки самурая. Не ту жалкую пародию, что ты называл чакрой. Она пришла. Сама. Как друг. Как часть тебя. — Он сжал моё плечо. В его глазах горел огонь, который я не видел с того дня, когда он узнал меня. Огонь Учителя, увидевшего, как семя проросло. — Год… год тяжёлых тренировок. Год основ. Год Пустоты. Это был фундамент. — Он указал на рассечённый манекен. — А это… первый камень стены. Сегодня… — Арика «Буревестник» Хигаки сделал шаг назад, его поза стала торжественной, полной древнего достоинства, — …сегодня начинается твоё настоящее обучение, деси Такэши Хигаки. Мы прикоснулись к Пути Пустоты (Ку:до). Теперь… мы пойдём по нему. Изучим его техники. Его силу. — Его взгляд стал острым, как лезвие только что ощутившего Ки вакидзаси. — Готовься. Всё только начинается. Но теперь… теперь ты не один. С тобой твой меч. И твоя Ки.
Я же смотрел на расколотый манекен, на свой меч, на руку деда. Год ада, ярости, отчаяния, апатии — все это внезапно сжалось в точку и осталось позади. Не было радости. Не было триумфа. Было… пустота. Но не мертвая, как раньше. А спокойная, принявшая. Готовность. Я встретил взгляд Арики и кивнул. Просто кивнул. Без внутреннего протеста. Без страха. Без ненависти.
Путь Пустоты только начинался, но первый, самый жестокий его этап был пройден. И я… я перестал быть жертвой обстоятельств.
Я стал учеником на Пути клинка.
⁂
Второй год начался с тишины внутри. Не той мёртвой пустоты отчаяния, что была раньше, а спокойного, глубокого озера, поверхность которого лишь изредка рябила под ветром усталости.
Физически нагрузки не уменьшились. Арика, почуяв пробудившуюся Ки, словно получил новый инструмент для ковки. Удары его боккэна стали тоньше, точнее, били не просто по телу, а по энергетическим каналам, заставляя мою едва зародившуюся Ки откликаться, защищаться, искать выход.
Утяжелители, уже немыслимо тяжёлые для обычного человека, теперь ощущались иначе. Не просто гнётом, а вызовом, который моя внутренняя сила должна была принять, распределить, преодолеть.
Но главное изменилось в объяснениях. Демон-тренер уступил место Учителю-философу. После изнурительных серий ударов или медитации в движении, когда тело дрожало, а разум висел на волоске от отключения, Арика усаживал меня на краю веранды, под тенью старой сосны.
В руках у него появлялась не пиала чая, а длинная курительная трубка. И он начинал говорить. Голос, обычно рубящий фразы, становился размеренным, глубоким, как гул колокола в горном храме.
— Ки, Такэши, — дым кольцами уплывал в вечерний воздух, — это не чакра ниндзя. Не чужеродная сила. Это дыхание самой жизни. Дыхание мира и дыхание воина — едины. — Его палец указывал на мою грудь, потом на небо, на землю. — Инь и Янь… они не враги. Они танцоры в вечном круговороте. Янь — огонь в мышцах, воля к удару, стремительность выпада. Инь — холодная ясность разума в бою, терпение в засаде, тишина перед бурей. Самурай не выбирает одно. Он — мост между ними. Его сила — в равновесии.
Понемногу он начал вплетать в тренировки суть техник Ку:до, о которых прежде лишь упоминал. Уже не просто как названия, а как живые принципы.
Ку:ё Кёка (Усиление Пустоты):
— Чувствуешь поток? — Арика стоял передо мной, его боккэн опущен. — Не заставляй его! Не толкай! Представь… пустоту внутри клинка. Чистую, ждущую. А теперь… позволь Ки войти в неё. Как вода заполняет сосуд. Не усилием! Намерением. Меч — продолжение твоей воли. Воля — это и есть Ки в действии.
Я концентрировался, пытаясь направить едва уловимый тёплый поток из живота в руку, в вакидзаси. Получалось коряво. То поток прорывался слишком бурно, делая удар резким, но неуклюжим. То затухал, не достигнув острия. Арика поправлял не ударами, а словами, точными как его парирования:
— Слишком много Янь! Ты рвёшься! Остуди пыл. Дай Инь остудить намерение. Пустота не терпит насилия.
Или:
— Слабо! Разве твоя воля так вяла? Пустота требует наполнения, а не капли! Соберись! Центр! Хара!
Постепенно, через сотни неудач, пришло понимание. Не контроль, а слияние. Момент, когда клинок переставал быть отдельным куском стали, а становился остриём моей собранной, сфокусированной воли. И тогда удар, даже медленный под утяжелителями, обретал сокрушительную чистоту, оставляя глубокие, ровные зарубки на дубовых манекенах.
Ку:то Синсэй (Остриё Сознания):
Этому Арика учил не на площадке, а в тишине вечерних медитаций или во время изощрённых упражнений на концентрацию. Он заставлял меня часами балансировать на шатком бревне над ручьём, держа вакидзаси в определённой стойке, при этом декламируя стихи или решая в уме сложные арифметические задачи, которые давал Макото. Малейшая ошибка — ледяная купель или удар камнем (метко брошенным дедом) в спину.
— Пустота в разуме — не отсутствие мысли, Такэши, — ворчал Арика, наблюдая, как я вылезаю из ручья, отплёвываясь. — Это чистое зеркало. Оно отражает всё: шелест листа, шаг противника, его намерение в глазах, собственный страх. Но не цепляется ни за что. Ты должен видеть поле боя целиком, как орёл видит долину. Чувствовать ритм боя, как музыкант чувствует такт. И при этом… быть здесь. В этом ударе. В этом мгновении. Ку:то Синсэй — это состояние. Состояние абсолютного присутствия и абсолютной отрешённости. Его нельзя включить. В него нужно войти.
Со временем мир во время этих пыток начал меняться. Краски становились ярче, звуки — отчетливее. Движение мухи на стене, дрожь листа на дереве — всё фиксировалось периферийным зрением, не отвлекая от главного. Страх перед падением или ударом уходил на второй план, уступая место холодному наблюдению.
Это было похоже на то состояние пустоты в медитации, но активное, динамичное. Первый раз, когда я успел не просто уклониться от брошенного Арикой камня, но и кончиком вакидзаси отбить второй, летящий следом, он не сказал ни слова. Просто кивнул. И это было высшей похвалой.
Ку:ё Тайка (Усиление Тела):
Это пришло позже и далось труднее всего. Поначалу казалось невозможным. Как можно сознательно укрепить плоть и кости потоком Ки? Арика демонстрировал: стоял расслабленно, а его боккэн, пущенный мной в полную силу, отскакивал от его предплечья или рёбер как от стального листа, лишь оставляя лёгкий красный след. Он называл это «натянуть кожу буйвола».
— Ки — это не щит, — терпеливо объяснял он, видя мои тщетные попытки. — Это… уплотнение. Представь, что каждая клетка твоего тела, каждый мускул, каждая косточка — наполняется не воздухом, а чистой, плотной водой. Не твердеет! Становится упругой, податливой, но невероятно плотной. Это поток Инь и Янь вместе. Инь даёт гибкость, способность поглотить удар. Янь — плотность, силу отпора. Центр — хара. Оттуда идёт волна. Навстречу удару. Не сопротивляйся ему. Прими. Распредели. И отвечай.
Шло время. Я учился «чувствовать» удар ещё до контакта, по движению воздуха, по намерению противника (пока это был только Арика). Учился в момент касания направлять волну Ки из живота в точку удара.
Сначала это были жалкие попытки, лишь немного смягчающие боль. Потом — ощущение, будто удар приходится не по телу, а по плотной, упругой подушке. Синяки стали меньше, ссадины — реже.
А однажды, при парировании особенно мощного вертикального удара деда, мой вакидзаси, подкреплённый инстинктивной волной Ку:ё Тайка, не просто отвел его боккэн, а… сломал дубовую палку пополам с резким треском. Мы оба замерли, глядя на обломки. Арика фыркнул, но в его глазах светилось удовлетворение.
⁂
Благодаря тому, что работа с Ки начала приносить плоды и тело под грузом утяжелителей стало управляться эффективнее, Арика неожиданно смягчил режим. Незначительно, но ощутимо. Вечерние часы, ранее занятые только медитацией или сном-восстановлением, частично освободились. И заполнились они… учёбой.
— Самурай — не только меч, внук, — заявил Арика, водружая передо мной на низком столике стопку свитков и деревянную планшетку для письма. — Его разум должен быть острее катаны. Позор воину, не знающему истории своего клана и своей страны. Позор не умеющему сложить два числа или прочесть указ даймё. Позор не понимающему красоту иероглифа или хитроумную расстановку камней на доске.
Так начались вечерние уроки. Макото, чей единственный глаз светился невероятным рвением, взялся обучать меня письму и счёту. Его почерк был грубоват, но невероятно чёток. Он терпеливо водил моей рукой, вкладывая в неё тушь, объясняя черты иероглифов — «дом», «честь», «меч», «Хигаки».
Пальцы, привыкшие сжимать рукоять, дрожали, выводя неуклюжие каракули. Тушь растекалась, бумага рвалась. Макото не ругал. Он терпеливо подкладывал новый лист. «Маленький господин, центр тяжести не только в стойке. И в кисти тоже. Расслабь запястье. Представь, что ведёшь клинок по шелку». Постепенно каракули стали узнаваемыми знаками.
Счёт оказался знакомой территорией, но с чужими флагами. Сложение, вычитание, умножение — сами операции были мне хорошо знакомы из прошлой жизни. Но система! Вместо привычных цифр — эти вертикальные и горизонтальные чёрточки, палочки, обозначающие единицы, пятёрки, десятки.
Знать, что пять умножить на семь будет тридцать пять — одно. А вот аккуратно нарисовать нужное количество палочек, сгруппировать их по пятёркам, не сбиться и получить правильный ответ в этой архаичной системе — совсем другое. Легче, чем иероглифы? Безусловно. Знакомые математические законы служили опорой. Но досадная необходимость переводить знания в эти непривычные символы, эта медлительность записи по сравнению с молниеносными расчётами в уме — вызывали тихое раздражение.
Приходилось сознательно сдерживать руку, которая так и норовила вывести знакомые «5» или «7», и заново учиться фиксировать числа так, как это делали здесь. Постепенно движения становились увереннее, палочки — ровнее, группировка — чётче. Знание было внутри, но его оболочку приходилось менять.
Историю Страны Железа и кланов преподавал сам Арика. Его рассказы были не сухими перечнями дат, а сагами о битвах, предательствах, героизме и падениях. О великих кланах самураев — Хатакэ, Камидзару, Огава, наших союзников и соперников.
О великих мастерах меча прошлого. О роли клана Хигаки в обороне горных проходов от набегов диких племён с Севера во времена правления третьего даймё. О том, как мы заработали свой герб — волну (за бурный нрав предков) и сокола (за зоркость стражей рубежей). Я слушал, заворожённый, чувствуя тяжесть времени и ответственность за имя, которое теперь нёс.
Даже искусство игры Го стало частью обучения. Арика расстилал доску с чёрными и белыми камнями. Его стратегии были просты, как удар меча, и невероятно глубоки.
— Доска — поле боя, — говорил он, выставляя камень. — Камни — твои воины. Но побеждает не тот, кто убивает больше. Тот, кто контролирует пространство. Кто видит на десять ходов вперёд. Кто жертвует малым ради большого. Го учит терпению, видению и расчёту. Как и Ку:до.
Рисование тушью и каллиграфия давались тяжелее всего. Требовали той же сосредоточенности, что и медитация, но иного рода — тонкого контроля над линией, дыханием, передачей духа иероглифа одной размашистой чертой. Мои первые «бамбуки» больше напоминали кривые палки, а иероглиф «сила» («力») получался корявым и неуверенным. Но и здесь упорство, закалённое на тренировочной площадке, давало плоды. Линии становились увереннее, движение кисти — свободнее. В неуклюжих знаках уже угадывалась не детская неловкость, а начинающаяся взрослая сила.