Конец марта 1942 года принес в Москву не только весеннюю распутицу, но и первые, робкие ростки надежды. В прокуренном кабинете Сталина, где воздух был тяжел от табачного дыма и невысказанного напряжения, шло очередное заседание Ставки Верховного Главнокомандования. Генералы и маршалы, чьи лица были серы от усталости, докладывали обстановку.
Голос маршала Жукова звучал твердо и уверенно, как удары молота по наковальне. Он докладывал о положении дел на центральном направлении.
— …таким образом, товарищ Сталин, мы можем констатировать, что наступление противника на нашем участке фронта не просто остановлено — оно захлебнулось. Враг несет колоссальные потери в живой силе и технике, его тыловые коммуникации парализованы. Мы наблюдаем падение морального духа в передовых частях вермахта. Они перешли к глухой обороне.
Это были хорошие новости, долгожданные. Но за ними последовали доклады, которые заставили даже самых закоренелых скептиков в этом кабинете недоуменно хмуриться. Говорил командующий Северным флотом.
— Докладываю. За последние две недели, по данным нашей авиаразведки и агентурной сети в Норвегии, Кригсмарине и их финские союзники необъяснимым образом лишились двух эсминцев, броненосца береговой обороны и не менее шести малых кораблей. Они буквально исчезли со своих стоянок. В портах паника, финны обвиняют немцев, немцы — шведов.
Затем слово взял командующий Ленинградским фронтом. Его голос дрожал от с трудом сдерживаемого волнения.
— Товарищ Сталин, в городе происходят… странные вещи. Несколько дней назад в расположении 125-й стрелковой дивизии, которая находилась на грани полного истощения от голода, просто… появились мешки с мукой и ящики с американской тушенкой. Никто ничего не видел и не слышал. Они просто появились из воздуха. Бойцы плакали. Они решили, что это божественное чудо.
Сталин долго молчал, раскуривая свою неизменную трубку. Он медленно обвел взглядом своих военачальников. Затем его тяжелый, пронзительный взгляд остановился на человеке в штатском, скромно сидевшем в углу. На Лаврентии Павловиче Берии.
— Лаврентий Павлович, — ровным, лишенным эмоций голосом произнес Сталин. — Что там с вашими… призраками из болот? Докладывайте. Я хочу знать все.
Берия поднялся, поправил пенсне и открыл пухлую папку с тисненым гербом НКВД. Он говорил своим тихим, вкрадчивым голосом, который, однако, заставлял замолкать всех присутствующих.
— По вашему приказу, товарищ Сталин, мы провели детальный опрос всех гражданских лиц и военнослужащих, эвакуированных из так называемого «Восточного туннеля». Картина вырисовывается крайне любопытная. Все они, как один, рассказывают о спасении из немецкого плена или из-под карательных акций некими партизанами, которые доставляли их в огромный, хорошо освещенный и идеально чистый подземный город. Они говорят о неограниченных запасах продовольствия, о медицине, способной заживлять раны за считанные часы, и об общей атмосфере порядка и дисциплины.
Он сделал паузу, давая словам возыметь эффект.
— Руководит этим объектом, по словам всех опрошенных, некий «дед Егорыч». Нам удалось установить его личность. Скворцов Егор Матвеевич, тысяча восемьсот девяносто пятого года рождения. Уроженец Пинщины. Аттестат об окончании реального училища в Пинске. В Первую мировую — прапорщик царской армии. В гражданскую воевал в рядах Добровольческой армии генерала Деникина. После амнистации в двадцать четвертом году вернулся в родную деревню. До войны работал механиком-дизелистом в местном МТС, о чем имеется соответствующий технический аттестат от тридцать пятого года. Характеризуется как человек спокойный, рассудительный, пользующийся непререкаемым авторитетом.
Сталин кивнул. «Белый», значит. Интересно.
— Однако, — продолжил Берия, перевернув страницу, — сам Скворцов и все остальные командиры, с которыми удалось пообщаться нашим людям до эвакуации, в один голос утверждают, что настоящий мозг, сердце и сила этого объекта — его внук. Скворцов Дмитрий Егорович.
Берия снова заглянул в бумаги.
— Год рождения: тысяча девятьсот двадцать второй. Место рождения: деревня Лясковичи, Петриковский район, Полесская область, БССР. Образование: семь классов неполной средней школы. И самое примечательное, товарищ Сталин: согласно архивным данным военкомата, призывной комиссией в сороковом году признан негодным к строевой службе в мирное и военное время по статье 2-б. «Белый билет».
В кабинете повисла тишина. Маршалы переглядывались. Картина была абсурдной. Бывший белогвардеец-механик и его негодный к службе внук-семиклассник командуют силой, которая в одиночку тормозит наступление группы армий «Центр» и топит финский флот.
— Есть данные по остальному командному составу, — добавил Берия. — Капитан Морозов, бывший командир стрелкового батальона, считался пропавшим без вести в августе сорок первого. Лейтенант Воронов, танкист, из той же категории. И так далее. В основном — кадровые офицеры РККА, спасенные из плена.
Сталин попыхтел трубкой.
— Мы установили с ними прямой контакт?
Берия замялся. Это был единственный пункт, где его всесильное ведомство потерпело полное фиаско.
— С этим есть… определенные трудности, товарищ Сталин. Мы прочесали каждый метр леса в том квадрате, откуда выходят люди. Мы использовали лучших следопытов, собак, даже пытались вести наблюдение с воздуха. Но там… ничего. Пустой лес. Люди выходят буквально из-под земли, но никакого входа, никакой станции, никакого туннеля нет. Словно его и не было. Они появляются, и путь за ними исчезает.
Сталин медленно поднялся из-за стола, подошел к огромной карте Советского Союза, занимавшей всю стену. Он долго смотрел на нее, а затем ткнул мундштуком трубки в район Полесских болот.
— Ускорьтесь, Лаврентий. Эти люди, кем бы они ни были — белыми, красными, хоть зелеными в крапинку — они выигрывают нам время. Они делают невозможное. Страна должна знать своих героев. И я хочу поговорить с этими героями. Найдите их. Любой ценой.
* * *
В тот же самый день, в ставке фюрера «Волчье логово» в Восточной Пруссии, воздух был наэлектризован до предела. Адольф Гитлер был в ярости. Он метался по кабинету, как тигр в клетке, и его крик срывался на визг. Генералы Кейтель, Йодль и фон Бок стояли навытяжку, бледные, как полотно, и боялись поднять глаза.
— Предательство! Некомпетентность! Саботаж! — орал Гитлер, размахивая руками. — Вы мне объясните! Как моя армия, великая арийская армия, лучшая армия в мире, раздавившая Польшу за три недели и поставившая Францию на колени за месяц, как эта армия не может справиться с ордой азиатских недочеловеков?! Мы увязли! Мы стоим под Москвой, мы не можем взять Ленинград, а теперь… теперь у нас в тылу черти водятся!
Фельдмаршал фон Бок попытался вставить слово о растянутых коммуникациях и суровой зиме.
— Не смейте говорить мне о зиме! — взвизгнул фюрер, ткнув в него пальцем. — Зима одинакова для всех! Не смейте говорить мне о снабжении! Мы теряем целые эшелоны! Они просто исчезают! Мы теряем гарнизоны! Они испаряются! Целые военные городки! А теперь и мой флот в Балтике! Мои финские союзники шлют панические депеши, что их корабли растворяются в воздухе! Что это?! Вы воюете с армией или с призраками?!
Он остановился посреди комнаты, тяжело дыша. Его глаза горели безумным огнем.
— Мне все равно, кто они. Партизаны, дьяволы, сам Сатана! Я хочу, чтобы этот гнойник в Белоруссии был выжжен. Я разрешаю все. Сжигайте деревни дотла. Берите заложников тысячами. Используйте химическое оружие, если понадобится. Устройте там ад на земле! Я хочу, чтобы от этих болот остался только пепел и выжженная земля! Я хочу, чтобы имя «Белоруссия» ассоциировалось только со смертью!
Генералы обменялись быстрыми, полными отчаяния взглядами. Они понимали всю тщетность этого приказа. Нельзя сжечь призрака. Нельзя взять в заложники тень. Но приказ фюрера был законом.
— Яволь, мой фюрер, — в один голос отчеканили они.
Машина тотального уничтожения, теперь подпитываемая не только идеологией, но и страхом, и отчаянием, получила новый импульс. Она была готова перемолоть сотни тысяч жизней в бессмысленной попытке убить то, что было неуязвимо для ее стали и огня. Война против «Грота» переходила из военной фазы в фазу чистого, иррационального террора.