2021-10-18 11:09

12. Всяческие вещества

Рассвет, вопреки моим ожиданиям (вызванных общим гадством и гадостностью окружающей реальности, данной в ощущениях) наступил. Катер бултыхало в полусотне саженей (где-то сотне метров) от берега. Сам берег был песчанен, безлюден, так что решил я провести ревизию результатов моего викинга.

Результаты не обогатили меня ни богатствами несметными, ни ордами девиц, законсервированных и готовых к употреблению. А вот с одеждой вышло относительно удачно: штаны с помочами и нагрудным карманом и куртка, всё из плотной парусины, заляпанной местами краской, местами машинным маслом. При все прочих равных, отыгрывать надуманную роль в дорогущих брюках и шёлковой сорочке выходило несколько неправдоподобно. И так будут тонкие места, а тут уж и слепоглухонемой капитан дальнего плаванья, на ощупь несоответствие ощутит.

А вообще, не будь я одарённым… Впрочем, я им был, так что переодевшись, отплывя от берега, потихоньку я вдоль него двинулся. Параллельно переоделся, перевесил перун и кортик, да и пакет с бумагами и документами схоронил в нагрудный карман, придавив деньгами и ценностями. Обыска, конечно, не выдержат, но охлопывание сквозь грубую ткань ничего не обнаружит.

В принципе, было у меня два варианта: совершить “гимнастическую пробежку” до Вильно. Всё бы ничего, но, во-первых, заблужусь к бесам. А во-вторых, до территории Гардарики (пусть и условной, но всё же), даже даны будут меня трясти с пристрастием, а избежать патрулей, не знаючи территорию нереально.

В Гардарике мне и пропуска Управного хватит. Особенно ежели в сами Полисы не лезть, а просто “домой идти”. Тут милитанты и помочь могут, подбросить, коли по пути.

Но вот с условно-данскими Полисами западнее Антверпена сложности. И сам Антверпен, как я отмечал, уже не вполне данский. А западнее начинается эклектика запредельная. Вроде и даны, а, по-факту, дикая мешанина из данов, готов, франков, славян и даже бриттов. Причем не только и не столько по-крови, сколько по культурным особенностям. Одно слово — “портовые Полисы”. Соответственно, осуществлял я вариант за нумером два.

И, через минут сорок плаванья, на горизонте обозначились строения. Причём судя по стоящим чуть ли не в море судам, притом пребывающих явно на стоянке, был это Брюгге. Полис-порт, изрытый глубокими каналами, на берегах оных, по сути, и стоящий. Ну и ушлые мулаты данов и готов, сей Полис основавшие, не просто выкопали лютые, вполне под тяжёлые морские суда прокопанные каналы, но и выкопанное накидали в море, создав этакий, чуть ли не на версту уходящий от берега пирс.

Мне подобный Полис более чем подходил, как относительной “дружественностью”, относительно подобранной личины, так и очевидной перегруженностью пограничных милитантов. С имеющимся судовым трафиком и мореплавателями с половины ойкумены не до “доскональных проверок” им будет. В, теории по крайней мере, так.

Ну а “поймают”, делать нечего, буду в пакет цепляться и пищать о “секретных миссиях” и Аскульдре из Антверпена. Шут знает, прокатит или нет, но хоть какой-то план на случай провала, а то ведь и прибить могут, сволочи импортные.

Так что проверил и перепроверил себя, посетовал на гадкую погоду, отогнал катер, да и включил в нем балластные насосы, пробив переборки. И поплыл в холоднейшей воде. Вот реально, не был бы одарённым, помер бы от переохлаждения, плыть версту, а водичка градусов с дюжину. Но было как было, так что я не помер, а продрогший выбрался на пирс. Мне даже руку протянули, вытянув на него, так как несколько явных матросов и пара полицейских милитантов меня уже встречали.

— Кто таков? — сходу выдал милитант помладше на местном суржике, смеси данского и готского.

— И откуда такой красивый? — полюбопытствовал милитант постарше.

— Вольг Хедвигсон, — дрожа и не попадая зубом на зуб выдал я на чистом данском. — Согреться дайте, идльквели* такие, — продрожал я, на что младший вскинулся, но старший его одёрнул.

И повели меня в сторожку в полуверсте от пирса. Оглядывали, отметили кобуру с эфирострелом и кортик, в общем вроде и агрессии не проявляли, но и приглядывали зорко. В самой сторожке был очаг, к которому я рванул, держа куртку на вытянутых руках, пока мои сопровождающие докладывали явному старшему, что и как. Обезоруживать меня не собирались, хотя шестёрка полицаев смотрели на меня как с интересом, так и настороженностью. Кстати, эклектика среди них, в плане народных типов была под стать Полису. Явный франк, даны, готы и смески всяческие.

— Отогрелся? — наконец спросил главный.

— Баню с девами бы, но хоть помирать не собираюсь, — ответствовал я.

— Кто таков, откуда, что стряслось? — жестоковыйно проигнорировал он мою невинную просьбу.

— Вольг Хедвигсон, китобойная шхуна Фенгсиль, бывшая, — поморщился я. — Помощник капитана, готовился к принятию дела семейного.

— Штормов седмицу не было, — нейтрально выдал полицай.

— А бритты, ублюдки тролля и трески, были! — “взорвался” я. — Шли в Антверпен, после промысла, — развернул ответ я. — Что за судьбокрут у вас творится — не ведаю, шесть судов милитантских видели. А на рассвете остановил нас корабль тяжелый, бриттский. Осмотр учинить, ублюдки, чтоб их йотуны драли!

— Да, бритты последние дни лютуют, — задумчиво выдал собеседник. — И что, вот прям с ходу потопили? — со скепсисом уставился он на меня.

— По трюму лазили. Потом их главный велел нас убивать. Я ждать не стал, в море сиганул. Хорошо, брус от фальшборта отломал, да как берег углядел, судорогой свело, упустил, чуть не потонул. Одаренный я, — пробормотал я.

— И бритты тебя так и отпустили? — вопросил тонконогий стрекулист, явно франкской наружности.

— Так не дева я, просто так прыгать, — рыкнул в ответ. — Да и борт не собой ломал. Главного их прихватил, не хотелось на ледяные поля, — признал я. — А там даром укрылся. Бритт толстый от борта нашего поплыл головой, да так на дно и ушёл, — оскалился я.

— А ты вообще, уверен, что судно не из-за тебя потопили, берсерк? — изволил пошутить главный полицай.

— “Throw pirates!”** — с жутким акцентом выдал я, злобно зыркнув на полицая. — Это их главный говорил, перед тем как я его прихватил.

— Не повезло вам, сочувствие прими, — ответствовал он. — Что делать мыслишь?

— Ежели до менялы доберусь, то фунты поганые с утопца на добрые деньги поменяю, — побренчал я нагрудным карманом. — Одежду и обувку справлю, в работной негоже, а без обувки совсем беда. Да в порт воздушный направлюсь, до дома. Как-то в море нет тяги пока, — передёрнулся я.

— Тут тебя и не осудишь, — задумался полицай. — В Полисе Брюгге, выходит, дел, задержек и встреч иметь не намереваешься? — цепко уставился он на меня.

— Окромя сказанного — нет. Тётке еще про супруга поведать придётся, — лицедейски нахмурился я.

— Ладно, проводит тебя Клод для безопасности, — ответствовал полицай, не уточняя “чьей”, что было и так понятно.

— Благодарю, — поклонился я, выуживая из нагрудного кармана перстенёк на ощупь, явно женский. — В поясе бритта было, выпейте за упокой команды нашей, — пояснил я.

— Не должно, — надулся полицай.

— Ежели я бы сходу всучил, да к нарушениям склонял, — рассудительно начал я. — Тогда и не должно. А так — дар пристойный, на дело благое, — заключил я, на что полицай, подумав, кивнул.

— Добро, помянем. Клод, проводи господина Хедвигсона до Ганса-менялы, после до одёжной лавки и до порта воздушного, — бросил он стрекулисту. — И присмотри, чтоб всё как должно было, — дополнил он. — Рюг, дай обмотки гостю, хоть не босой дойдёт, — раздавал он указания. — К медику обратится не желаете?

— Вроде не потребно, — после показного размышления выдал я. — Дар оберёг.

— Да, “перун” схороните, — напоследок выдал он. — Эфирострелы или пистоли лишь гражданам в Брюгге дозволены для ношения, — уточнил полицай. — Опечатать надо бы. Но коли не задержитесь… — на что я кивнул. — Тогда и смысла нет, но с глаз уберите.

Отцепил я кобуру, в карман куртки убрав, обмотками ноги перемотал, да и направился вслед за тонконогим провожатым своим. Последний восторга от миссии своей не являл, но и саботажничать, вроде бы, не собирался. Довел за десять минут до лавки в порту, со стилизованной монетой на вывеске. Ганс-меняла был стар, тощ, бородат, горбонос. Но речью был гот как гот, да и молчалив — на вываленную кучку бриттского золота и серебра спросил только одно:

— На что менять будем?

— Кроны или гривны, без разницы, — кинул я.

В общем-то, разницы и вправду не было, что гривна славская, что крона данская, что драхма грецкая были в “одной нише”, различаясь более картинками. Впрочем, и Полисы разные картины свои печатали, так что можно было монетную дифференциацию Мира Полисов вести к трём основным, точнее двум и вражеской зонам: гривновая и ауресная. Ну и бритты со своими фунтами. А функция менял была не столько в замене монет (кроме фунтов — с ними реально были проблемы), сколько в обороте ассигнаций Полисов. Которые вне Полиса-печатника хождение имели, но подделывались и прочее, так что менялы, подкованные в особенностях и тонкостях, были востребованы.

Вообще, в теории, имело бы смысл создать банк, не как кредитную или воздуходелательную организацию, но не сложилось. Да и неудобств непреодолимых Полисы не испытывали.

Ганс-меняла кивнул, монетами побренчал, на моего сопровождающего воззрился, поморщился, да денежки накинул. Явно обжулить хотел, да не срослось, отметил я. Впрочем, так и так менял бы в свою пользу — это дело понятное, да и естественное. Тут скорее вопрос объема меняльной лихвы.

После чего, прибрав денежку, я у сопровождающего поинтересовался, есть ли близко одёжная лавка, а если не очень близко, не проще ли будет самокат нанять?

Стрекулист даже повеселел немного, кивнув на самокат, да и отвёл меня к недалеко расположившейся площадке как раз с самокатами. На нём и поехали, причём на предложение сопровождающего “поближе к воздушному порту” я ответил искренним согласием. Как ему со мной таскаться не хотелось лишнее время, так и мне в Брюгге торчать, с какой-никакой опасностью быть как прознатчик разоблачённым. Нужно отметить, город и впрямь был забавен — вся застройка шла вдоль крупных каналов, да даже на мостах, оные каналы пересекающие.

В лавке я свои порывы к костюмам классическим подойти оборвал. Не годились они моей личине, да и стрекулист тонконогий, не будучи актёром великим, мордой внимание выражал. Так что закупился я башмаками тяжёлыми, брюками плотными, рубахой тёплой, курткой, как и шляпой из рыжей кожи. Пакет из набрюшного кармана извлекать не стал, но сумку полотняную прикупив, одежду свою, расправив, в ней схоронил. И сделал всё верно, поскольку взор подозрительный сопровождающего, пусть и не стал радушен, но в подозрения явно утратил.

Ну и, наконец, проникли мы в воздушный порт, в чём мне проводник оказал подмогу, уверив стражей, что я “не беглый, а проездом”. А вот побеседовав со служащим порта (с греющим уши соглядатаем) оказался я перед дилеммой. А именно, было у меня три пути: нанять самолёт, что всем хорошо, кроме конспирации: мог мой сопровождающий поле подобного, нетипичного, деяния, поднять шум, ну а меня проверяли бы уже с пристрастием.

Либо отправится рейсами существующими. И вот тут было два выбора:

Первый, на аэростате роскошном направиться по маршруту в Норманнск, заполярный Полис Гардарики, довольно небольшой. Летел аэростат до него через весь данский полуостров, соответственно, было бы логично попасть на него. Но, дороговизна и время.

Второй же вариант был наиболее мне угоден: пассажирский самолет на три дюжины персон, маршрутом в Полис Псков. Угодность же заключалась в том, что остановку сей аэроплан делал в портовом Полисе Мемель, от которого до Вильно рукой подать, да и в Мемеле мне ни таиться, ни прятаться уже не потребно.

Так что разыграл я для сопровождающего постановку, денежку считая, лоб хмуря, сроки у служки порта уточняя. По итогам размышлений, озвучил я таковой расклад:

— Долго аэростатом, да и дорого. Было бы из двух одно что-то, так и не беда, а лишь за роскошество неуместное платить не желаю, — отрицательно помотал головой я. — Желаю я до Мемеля добраться, а оттуда ужо либо морем, либо воздухом, — заключил я. — Продайте место на самолёт до Пскова.

Сопровождающий мордой работу мысли изобразил. Аж пальцы от натуги позагибал, но в пожелании моём преступного умысла не углядел. Правда до самолёта сопроводил, да и вознаграждён мной был ногатой (серебряной монетой, двадцатой части гривны), потому как хоть и соглядатай-надзиратель, но полезен был. Стрекулист морду покривил слегка, но дар принял, да и пути доброго пожелал.

Ну а я в самолёт зашёл, проводнику билет явил, да и отведён был в самолётное купе на четырёх человек. Через полчаса, к самому отлёту, купе спутниками набилось: явный купец славянский, некий тип годов средних, то ли чиновник, то ли учёный, и то и то в роже его было отражено. И некая девица годов за двадцать, нервическая и на принайтовленный к моему бедру кортик с вздрагиваниями взирающая.

— Сударыня, помилуйте, — через час дёрганий девицы не вынес я. — Уже меня самого пугаете. Кортик сие фамильный, доступный к ношению во всей ойкумене.

— Я есть плохо шпрех дантский, — покраснела девица, опять вздрогнув, под заинтересованными взглядами спутников, на что я, с сознательным акцентом, повторил сказанное по-готски.

— Хорошо, а вы ведь викинг? — спросила девица, на что любой дан ей бы, как минимум, отвесил оплеуху.

— Я карл, свободный человек, — надулся я. — Викингер, ежели так называть вне похода конкретного, а тем паче не в море, есть разбойник, кровь льющий без смысла и толка. В викинг ходить прилично лишь под ярлом, вот тогда и только на корабле, назвать так и уместно. Причём непременно в викинге, не просто походе. А как вы сейчас сказали, оскорбление грубое. Как я бы вас убийцей бессердечной назвал и воровкой.

— Простите, — пискнула девица, уставившись в иллюминатор.

— Отменную выдержку вы проявили, — откомментировал “учёный-чиновник”. — А какого рода будете?

На что, уже под беззвучный хохот купца, я лапы на груди сложил, поля шляпы на рожу опустил, да и пробормотал из под неё.

— Ещё представляться невеждам, о роде вопрошающим, сами не представившись. Да и в беседу лезущие с мнением своим, не поинтересовавшись, а потребно ли оно кому, — выдал я.

В ответ на мой монолог раздался писк (явно чинуши-учёного), хрюк (от купчины), тишина (от девицы). А вообще, яркий показатель того, что Брюгге уже точно не данский Полис. Собственно, славянский купец более понимает в вежестве данском, чем явный абориген Брюгге, не без образования и вроде как “дан”. Про девицу-готку речи вообще нет, явно из центральных регионов готских Полисов, про данов из беллетристики начитавшаяся. Не сказать, что плохо это до невозможности, но факт любопытный, отметил я.

Да и в полудрёму я погрузился. А через пару часов с лишним самолёт явно стал заходить на посадку, так что зашевелился я, шляпу приподняв. А через четверть часа самолёт посадку совершил, да и покинул я купе с забавными попутчиками.

Покинув самолёт, сумку я распахнул, удостоверение сотрудника Управы извлёк, да и перун на бедро приладил, к службам порта направляясь уже собой.

— Вильно? — бровью выразил удивление “стилем одежды” портовый чин, впрочем, рожа на удостоверении его убедила, да имя у меня “аутентичное”. — В Полис?

— Легкий самолёт до Вильно, аренда, — ответил я, помотав головой.

— Как пожелаете, — выдал чин, указывая путь мне на “частный сектор”.

Впрочем, в спину мне пробормотал, о “молодых-ранних, управные средства разбазаривающих, летунах неразумных”. Ну да, всплыла в памяти фраза из Мира Олега, “наши люди в булошную на таксо не ездят!” Но реально, устал я и вымотался, да и какие-то особые хитрые маршруты были мне не угодны, хотя до Вильно и вправду рукой подать.

Воздушный извозчик нашёлся без проблем, до родного Вильно я добрался вскоре, от порта нанял самокат до родной Посольской Управы.

“Вот я и дома”, не без иронии подумалось мне, когда я пересекал порог ведомства родимого. Направился к служителю и со вздохом (ибо чуял, что мороки мне предстоит ещё тьма), предъявил удостоверение. Прежде чем поднявшй брови служитель начал вопрошать, какого лешего я тут, когда я в посольстве, я ответил сам.

— Приказ Добродума Аполлоновича Лешего, доставка секретной и важной корреспонденции. Зрю необходимость передачи посылки непосредственно Даросилу Карловичу лично. — обозначил я главу Управы. — Притом, настаиваю на проверке доставленного и присутствии вооружённых сотрудников. В силу неоднозначности места моего отбытия.

— Обыск и сопровождение велите вам организовать? — ошарашено воззрился на меня служитель.

— Именно так, свяжитесь с Даросилом Карловичем или его секретариатом, — подтвердил недоумевающему я.

Чин связался, ну и несмотря на его потуги представить меня неким безумцем, требующим конвоя, абонент понял всё верно. Так что четвёрка коллег подошла ко мне, отвела в кабинет, да и облапала, эфиром просветив, как меня, так и ношу мою. Впрочем, агрессии и неуважения не проявляли, “перун” приняли, на кортик руками махнули. После же, двойка дядек, суровых как эфиром, так и видом, меня до главы управы сопроводила, в кабинете задержавшись, мою условно-подозрительную персону контролируя.

— Что ж, рассказывайте, Ормонд Володимирович, да и пакет передавайте, — изрёк миниатюрный, метр семьдесят где-то, полный дядька, прошедший не одно омоложение.

— В ходе посольства, Добродум Аполлонович, оставив на меня прикрытие своего отсутствия, направился на проверку агентов, — начал я, извлекая под прожигающими взорами “конвойных” пакет и кладя его на край стола. — Эти бумаги от агента “аквила”, бывшего под наблюдением. Однако, цитирую дословно: “Агент “аквила” продолжал работу, но был под наблюдением. Наблюдатели мертвы. В пакете собранные им данные. Высоковероятно достоверные, на что указывает как положение наблюдавших, так и их допрос”, — процитировал я. — Тело агента избранно изображать меня, я же был направлен с бумагам в Вильно.

— Любопытно, — изрёк глава. — В таком разе, Ормонд Владимирович, доложите как о посольстве, так и о событиях, очевидцем которых вам быть пришлось. Что видели, какие ощущения. А потом и с бумагами ознакомлюсь.

Ну и поведал я, максимально подробно, что видел, что наблюдал, об ощущениях своих не умолчал, раз уж спросили: всем сёстрам по серьгам раздал. Но и факты не утаил, да и плоды размышлений своих важные и нужные поведал.

Даросил Карлыч вникал, кивал на речи мои складные, изредка прерывая вопросами дельными. Наконец, по окончании рассказа, раскрыл пакет с бумагами, да и проглядывая их осведомился:

— А вы, Ормонд Володимирович, с Добродумом Аполлоновичем часом в родстве не состоите? — полюбопытствовало начальство.

— Даже не подчинённый! — несколько задето ответил я, впрочем, тотчас поправился. — То есть подчинённый, но не состою, не участвовал.

— Не участвовали, — повторил глава Управы, пролистывая бумаги. — Что ж, доклад ваш небезынтересен, доставка корреспонденции похвальна и даже награды заслуживает. Остался один вопрос, пройдите ка, Ормонд Володимирович, опрос с применением препаратов медицинских.

— Нет, — просто ответил я.

— Объяснитесь, — оторвался от бумаг и уставился на мою персону Даросил, да и охранители подобрались.

— Объясняюсь, Даросил Карлович, — не стал скрывать я. — Поскольку подданный я, а не гражданин, потребности в том, несмотря на устав и присягу, не вижу. Вам я всё поведал, а всё остальное пусть Добромир Аполлонович утверждает и объясняет. Мне сие без интереса. — отрезал я.

— Это ежели вернётся, — нахмуренно уставился на меня Даросил Карлыч.

— Мыслю я, что вернётся. Ну а нет, то и проверка разумна и понятна будет. Да и вы приказом своим, вполне можете меня её подвергнуть. Благо Полиса, прочие причины. Но тут сами судите, как служащий управы и подданный Полиса Вильно, в текущий момент я возражаю, — порадовал главу я.

— А вы понимаете, Ормонд Володимирович. — пристально уставилось на меня начальство, — Что до подтверждения ваших слов отпустить я возможности не имею?

— Прекрасно понимаю, Даросил Карлович, да и препятствий к тому не вижу, — честно ответил я, вызвав начальственный хрюк.

— Вы что. Ормонд Володимирович, на казённых харчах мыслите время скоротать? — с улыбкой уставился на меня глава.

— Ну не сказать, чтобы совсем так, но близко, Даросил Карлович. Устал я зело, вымотался, да и проверка препаратами мне и вправду неугодна. Да и оскорбительна будет, — ответствовал я. — Противится не буду…

— Тогда не надо пока. Заточим вас в казематы сырые, где пробудете до прибытия посольства, — заключил он, под нос пробормотав “ну точно Леший в молодости”.

А пока влекли меня в узилище, обдумывал я свои действия и их последствия. Вообще, был тут казус юридический, на базовом правопологании Полисов основанный. А именно, имеючи более прав, более и ответственности имеешь, и никак не наоборот. То есть, гражданин на моём месте право имел только пискнуть скорбно: “а может не надо?”, но не более. Притом в политическую жизнь он вовлечён и массу возможностей поболе меня имеет.

Ну а я, подданным будучи, вполне вправе был сказать “нет”. Понятно, что сие несло с собой негатив некий, да и подозрения. Однако я и вправду был не против “отдохнуть за казённый счёт”, а не допросам подвергаться. Вымотался я и перенервничал преизрядно, так что даже с родными опасался встречаться: сорвусь, нагрублю, отношения на пустом месте испорчу, вполне возможный вариант. Это причина первая.

Второй же и более важной причиной было то, что препараты, язык развязывающие, имели весьма неприятные свойства. А именно, помимо “ответа на вопросы”, вполне понятного, вызывали они болтливость у допрашиваемого. Этакую потребность с окружающими поделится, душу излить, причём чем оберегаемее тайна, тем более потребность выговорится.

Тут куча моментов иных крылась: одарённый мог противиться, блокировать действие, а терапефт и вовсе плевать на препараты, но сие заметно и вызывает закономерные подозрения, трактуемые в ущерб “запирающемуся”. Ну а я, по понятным причинам, тайну о Мире Олега имел, а также сомнения в скромности коллег-допросчиков были. Не преступление, прямо скажем, но таковую информацию я находил возможным распространять недальновидным. Начиная от того, что могли меня скорбным разумом принять, заканчивая мной намысленным “бюро по отлову впопуданцев”. Пусть и с одним впопуданцем, в моей одинокой роже.

Может и паранойя, да вот реально, не хотелось. Ну а поскольку право отказаться я имел, так им и воспользовался. Ну а что глава там на меня смотреть косо будет (что отнюдь не факт), так мне и не столь важно: не возлагаю я на Управу мысли о будущем. А в злонравную мстительную мелочность Дарослава Карловича и вовсе не верю: слишком долго он на виду, так что будь он зловредным и бесчестным хмырём — так и место бы он не удержал, не говоря об омоложениях неоднократных. Ну а по чести прав я, так что и беспокоится не о чём, благо глава явно по своему понял — и отдых мне не повредит, да и о тайнах стыдных подумал, по всему судя. Которые моему возрасту свойственны, а раскрытие их, никому не интересных и не важных, катастрофой видится почище смерти.

Собственно, узилище в которое меня доставили мои мысли подтверждало: пусть комнатушка одна, от входной двери решёткой отделенная (но незамкнутой), была обставлена на удивление приятно, даже с шиком, можно сказать. Кровать многоспальная, диваны, кабинет рабочий. Всё в одном помещении, но обширно оно. Да и уборная аж бассейн небольшой содержала, помимо всего прочего, вполне роскошного. Уж всяко лучше квартирки в моей инсуле, довольно заключил я.

Смотрителем казематов сих оказался старичок, высокий и сухопарый до истощённости, Яроведом Невзгодовичем представившийся. Благожелателен был, решётку не запирал (что меня отнюдь не расслабило, ясно, что попытка “погулять” будет самым жёстким образом пресечена). О еде предпочтительной спрашивал и подносы с ней доставлял, книги учебные, мне желаемые, через несколько часов добыл. Да и на вечерней трапезе баловал меня байками о службе посольской, как небезынтересными, так и деталями полезными. Впрочем, одарённым он был, да и не сомневался я в способностях сего антикварного тюремщика мою персону узелком изящным завязать небрежно.

Собственно, на второй день я ему проверку и учинил, ибо интересно было. А именно, неловко чашку с чаем приняв, её я уронил. Так вот этот “пенсионер” чашку сию, без эфирных воздействий, в воздухе поймал, капли чая в воздухе ей же собрал, да и в руки мне её всучил.

— Что ж вы неловко так? — осведомился сверхдед, укоризненно головой покачав и пальцем помотав, являя что в природе “проверки” он не сомневается.

— Да как-то, Яровед Невзгодыч, более кофий я уважаю, — ответствовал я, с извиняющейся улыбкой. — Да и неловок и тороплив.

— Приму к сведению, Ормонд Володимирович, — кивнул мой тюремщик, далее, до конца заключения моего лишь кофий и доставляя.

Но вот на четвёртый день томления моего казематного, явился Невзгодыч во время неурочное, на меня взглядом острым стрельнул, да начал решётку, в первый раз за всё время замыкать.

— Режима содержания ужесточение? — полюбопытствовал я от тюремной баранки отвлекаясь и от учебника тюремного взгляд поднимая.

— Нет, Ормонд Володимирович. Посетительница к вам. Назойлива, слов нет, к законам Полисным апеллировала, чуть не дневала с момента, как вы в Вильно объявились, — ответствовал дед.

— А что, на запрос о моём присутствии не промолчали? — заинтересовался я.

— Так может и следовало, да не преступник вы, да и заключение по доброй воле переносите. Вот и сообщили девице сей, не утаив. А она, о заточении узнав, четвёртый день кавардак учиняет. Аж до самого, — воздел он перст. — Дарослава Карловича Берёзы дошло, ну а он повелел к вам девицу сию допустить.

— Часом не Милорада Сулица? — уточнил я, припомнив овечку.

— Точно так, Ормонд Володимирович, она. Подруга сердешная, али серьёзнее что? — со старческой бесцеремонностью полюбопытствовал Невзорыч.

— Скорее просто подруга, — рассеянно ответил я, думая что у овечки опять стряслось. — А то и знакомая. Сложно всё.

Ну реально, достало. Ежели у неё не совсем беда, жизни угрожающая, пошлю далеко, на вежество не взирая. Да и если таковая, тоже пошлю, правда не далеко, а к службам, в сих проблемах компетентных. А то нашла, понимаешь, Ормондочку-выручалочку. И без овечек златорунных у меня дел тьма: баранки вон, учебники. Да и гимнастикой не помешает позаниматься, прикинул я.

— Тут вы глядите сами, Ормонд Володимирович, но про надзор предупредить вынужден, да и контакт личный нежелателен, во избежание личного обыска девицы сей, — оповестил тюремщик, покидая узилище.

Наконец, дверь распахнулась, впустив в огороженную решёткой “прихожую” мою знакомую. Последняя имела вид как решительный, так и скорбный, на мою персону очами зелёными замерцала и сходу выдала:

— Простите меня, дуру, Ормонд Володимирович! — выдала она.

— Прощаю, — царственно махнул я рукой, пребывая в кресле. — Здравия вам, Милорада Поднежевна, проявил вежество я. — А за что, извольте сказать? — резонно осведомился я, заинтересовавшись, чего овечка ещё такого натворила, что виниться пришла.

— Ну как же? — округлила очи девица. — По просьбе моей вы негодяя покарали, за что я вам безмерно благодарна. И заточили вас в темницу, — продолжила она, окинув взором узилище моё, да и посетили чело ейное следы сомнений, которые она взмахом головы отогнала. — Должна я вас была навестить, благодарность выказать, да и вину признать, — аж ножкой топнула она. — И принять кару вами, за ущерб понесённый, просить назначить, — слегка опустила она голову.

— Эммм… — “слегка” удивился я, впрочем в руки себя взял быстро. — Вы, Милорада Понежевна, несколько превратно ситуацию понимаете, — нашёлся я, стараясь не заржать. — Пребывание моё тут, не столько заключение, сколько изоляция. Никак не супротив воли моей. Как карантин медицинский, только службы касаемый. А инцидент с Гораздом никаких неприятностей и прочего мне никак не принёс, до поры сей, — с ехидством оповестил я. — сам он, вину немалую чуя, жалоб, очевидно, не выказал. Так что до сего момента был сей факт достоянием лишь немногих очевидцев.

— До сего момента? — удивилась овечка. — И что же за дела посольские, изоляции требующие?

— До сего, ибо в узилище Управном все беседы прослушивают, — ехидно оповестил я. — О чём вас, к слову, уведомить должны были, — на что овечка череду мимических пертурбаций учинила, из которых следовало, что уведомить-то уведомили, да значения не придала и мимо внимания пропустила. — Далее, Милорада Понежевна, причины изоляции моей есть тайна службы и Полиса, к вам касательства не имеющая. И раскрытой, соответственно, быть не могущая. И, наконец, коли поблагодарить хотели, было у меня несколько дней в Полисе перед поездкой служебной, из которой я на днях явился. Коли хотели, могли и поблагодарить, фони мой у вас был, — заключил я.

— Думала я, Ормонд Володимирович, — открыла страшную тайну она.

— Да? И не поведаете ли плоды размышлений ваших? — заинтересовался я.

— Благодарна я вам… Да что ж это такое, Ормонд Володимирович?! — топнула она ножкой, с гневом и обидой на меня уставившись. — Я к вам с сердцем открытым, в беспокойстве и тревоге, а вы надо мной надсмехаетесь!

— Ну ежели подумаете вы, Милорада Понежевна, то поймете, что некоторое основание для веселья у меня есть. Причём не надсмехаюсь, а шучу добродушно, — аж воздел перст я. — Впрочем ладно, благодарность я вашу услышал, приятна она, но излишняя — усилий многих тот вопрос не стоил. Да и более моему понятию справедливости соответствовал, нежели услугой вам был, — честно сказал я. — В пребывании моём тут, или в случае других неприятностей каких вины вашей, ни прямой, ни косвенной не зрю. А потому, благодарю вас за визит и давайте прощаться, — аж поднялся с кресла я, поклонившись.

— Погодите, Ормонд Володимирович, — отмахнулась она от моих слов. — Беседа у меня к вам серьёзная и жизненная.

— И что у вас стряслось, Милорада Понежевна? — кисло вопросил я, понимая что “началось”.

— Не стряслось у меня ничего, Ормонд Володимирович. Просто я думала, — повторно открыла тайну овечка, да и несколько меня успокоила. — О словах ваших, да и вообще. И по сердцу вы мне, — покраснела она.

— Ну в таком разе, беседа сия не для места, где мы пребываем, — отрезал я. — Про наблюдение не забывайте. а визионизм в таких дела мне мнится скорее пороком, нежели пикантностью, — съехидствовал я. — Да и слова мои про условия взаимные помните? — а что девица решительно кивнула. — Что ж, в таком случае, давайте так, Милорада Понежевна. Через седмицу, не позднее, моя изоляция к концу подойдёт. Вот тогда, в вечернее время жду от вас фони, где время и место встречи нашей возможной обговорим. Там и вопросы наши решать будем, — обозначил я. — Да и самой вам время будет всё обдумать ещё раз.

— Вы так говорите, Ормонд Володимирович, — с обидой уставилась на меня девица. — Как будто противна я вам, отговариваете вы меня, лишь вежеством прикрываясь!

— Отнюдь, — отрезал я. — Вы мне приятны внешне, а далее уж простите Милорада Понежевна, но правду скажу: забавны в общении. Ну а для остального что я вам могу сказать? У нас встреча, лишь третья в жизни. Что-то я о вас думаю, что-то вы обо мне. А сколь реальности помыслы наши соответствуют, мы и не знаем. Потому сами подумайте, а надумаете — так и фоните. Но ежели не надумаете, так и не беспокойте меня более, — жёстко сказал я. — Именно потому, что не совсем мне вы безразличны, так что ваши “подумать” на дни, а то и месяцы, мне неприятны.

— Я вас поняла, Ормонд Володимирович, — вскинувшаяся на “забавно”, но внимательно дослушавшая девица. — И про размышления ваш совет поняла. И свяжусь с вами через седмицу непременно! — с вызовом уставилась она на меня.

На том мы и расстались. А я призадумался, причём уже серьёзно и с погружением в транс. На тему что, как, зачем и почему. И выходила картина довольно забавная: я к девице, ещё не факт, что шестнадцатилетний рубеж минувшей, предъявлял несколько завышенные требования в мыслях своих. Нет, были девицы и в дюжину лет зрелые, рассуждающие здраво и прочее. Но это скорее исключение, а тут купеческая семья, что уже само по себе нужно признать, некоторое отклонение от “общеполисных” норм. да и гимназиум лишь младшей ступенью ограничен, после чего не служба или что иное, зрелости соответствующее, а рифмическая гимнастика. Что девицу в смысле воли и прилежания красит, но вот мудрости житейской отнюдь не добавляет.

И вот я, такой весь из себя мудрый и красивый, сужу пятнадцатилетнюю девицу со своей колокольни. Которая, у меня, прямо скажем, отнюдь не стандартная. Даже ежели моё слияние с Олегом не брать в расчёт, Ормонд прямо скажем, “не стандарт”.

После чего погордился я своей исключительностью, ощутил тяжесть мудрости своей великой, а потом перестал гордиться и ощущать оговоренное: как-то по-дурацки выходило.

Так вот, не чрезмерно инфантильна девица Милорада, а вполне нормальна. А что эмоциями мыслит, так это полу и возрасту её свойственно, прямо скажем. Да и юнцы таковые бывают, хоть и нечасто.

А если мои “снисходительные взоры с кучи мудрости” откинуть, то и глупости она вопиющей не проявляла. Правда, тугодумна: её “подумаю” просто раздражает. Ну или фантазёрка, тоже может быть, да и не сказать что осуждения достойно, хотя временами окружающим и неудобно может быть.

Притом девица она внешне весьма желанная, в беседе, невзирая на все непонятки, мне скорее приятная. То есть, голову я не теряю, но от того, чтоб дома меня такая овечка встречала, я буду только рад. Ну а что притираться, общаться, да и обучаться друг у друга придется (а не мне мудрильно наставлять в одну рожу), так это в отношениях нормально.

И да, Володимира с его “ребёнком для рода”, ежели с моей овечкой сложиться, шлю в далёко. Сам пусть трудится, деспот семейный, а овечке моей рановато будет, да и узнать друг друга лучше надо. Так что нечего, мысленно отрезал я. Погонял в голове фразу “моя овечка”, нашёл её вполне приятственной, да и окончательно решил, что ежели отфонит через седмицу, то буду с ней общаться, отношения налаживать и планировать что и как.

Ну а ежели не отфонит, то всё: просто знакомые, если увидимся, а весёлый квартал девками не оскудел. Да и девица она не единственная в Полисе, просто я и не искал толком, заключил окончательно я.

И предался я далее заточению моему в темнице. Учебники почитывал, гимнастикой не пренебрегал, как и баранками и прочими атрибутами жуткого узилища. И вот, в одно прекрасное утро, дверь в темницу распохнулась, явив начальство злонравное моё.

Сам я в момент этот штудиям гимнастическим предавался, да и напевал под нос песенку, Мира Олегова, про откормленность в темнице сырой, молодости своей и природе орнитологической. Ну и явление всяческих добродумов (с интересом на меня уставившихся, серию упражнений и пению моему благозвучному никак мешать не должны были.

Хотя рад был я, если уж совсем честно, что живо это чудище злонравное. Как минимум, потому, что бес мне кто, кроме этого лешего, протекцию обещанную в Академию учинит, придавил я свои нездоровые шевеления.

— Изрядно вас откормили, Ормонд Володимирович, в сей темнице сырой, — по окончании моих упражнений злонравно выдал леший. — Впрочем, песня ваша, надо признать душещипательна и слуху приятна, — признал мои таланты Добродум. — И да, здравия вам, со свиданием.

— И вам здравия, Добродум Аполлонович, — ответствовал облачающийся я. — Поздравления мои вам, с окончанием успешным посольства и возвращении домой, — учтиво продолжила моя вежливость. — Узника навестить изволили?

— Изволил, — ответствовал Добродум. — Нечего вам в темнице сырой окормляться, дел тьма.

— А отпуск? — праведно возмутился я.

— Вот же тёрн вы, Ормонд Володимирович, — посетовало начальство. — Будет вам отпуск, пусть недолгий. Дел и вправду тьма, — аж помрачнел слегка Леший. — И да, с протоколом доклада вашего я ознакомился, копия с него снята, подписи вашей ждёт. Действия ваши одобряю, как и глава Управы, а вот прежде подписи и отпуска ждёт вас дело иное, — злодейски оскалился он.

— И какое же? — закономерно поинтересовался я.

— Допрос под препаратами медицинскими, — зловредно оповестил леший, а на морду мою перекошенную ответствовал. — Сие и вправду нужно, Ормонд Володимирович. Однако поклясться могу, что тайн ваших личных, каковы ли они не были, дорос касательства иметь не будет. Да и присутствовать на нем окромя меня будет лишь Артемида Псиносфеновна.

— А вопросы согласовать перед допросом можно? — прищурился я начальство. — Ну раз уж “лишь службы касаемые”, да и прочее, — уточнил я.

— Можно, леший с вами, — махнул на меня клешнёй злонравный Добродум.

— И не говорите, Добродум Аполлонович, — покивал я.

И повлекло меня начальство злобное в логовище своё, из казематов. Усадило в логовище, призвало Артемиду Псиносфеновну, с которой я с искренней приязнью раскланялся, да препараты злонравные к себе служителем злодейским призвало. После чего Добродум и вправду изволил со мной согласование учинить, на что я, признаться, не рассчитывал, а тернился с дань природе своей. Наконец, вопросы составлены были, Леший в плоть мою беззащитную иголкой болючей зелье злодейское из собственных клешней вогнал.

— Ормонд Володимирович, — изрекла Артемида, за спину кресла заходя и пальцы прохладные мне на виски кладя. — Расслабьтесь и лекарству не противьтесь. Вам не враги тут, ежели вы Полису не предатель, а друзья. Худого же с вами не стрясётся, — напевно продолжила она.

Какая женщина, промелькнула мысль. Милая, добрая, да и в постели чудеса вытворяет. И любит меня. И я её люблю. И начальник у меня добрый и симпатичный, неясно. с чего я на него злопыхал то, дураком видно был, припечатал я своё злосердечие. А так, заботиться, любит, вон как мне в очи вглядывается, с заботой!

— Со мной всё в порядке, Добродум Аполлонович, — заверил я начальника моего заботливого, широко улыбаясь. — А вы знаете…

— Погодите, Ормонд Володимирович, ответьте ка мне для начала, на пару вопросов важных, — вежливо попросил меня Добродум, на что я согласно покивал — отчего же такому замечательному человеку не ответить-то? — Скажите, Ормонд Володимирович, не принимали ли вы указаний, подарков, подношений от врагов Полиса Вильно?

— Как можно, Добродум Аполлонович? — аж всплеснул руками я. — Это же решительно злые люди! Я с такими дел иметь не буду ни в коем разе! У на прекрасный Полис, где живут люди добрые и заботливые, как вы, Добродум Аполлонович, да и Артемида Псиносфеновна. Хоть и не зрю её, но прикосновения прекрасные ощущаю. И люблю я её всем сердцем, да и вас…

— То есть, против Полиса Вильно не злоумышляете, зла и коварства не таите? — осведомился у меня очень занятый человек Добродум, потому видно и перебил, да не в обиде я, ему можно, так что на вопрос его важный я отрицательно ответил. — А встречались ли вы, Ормонд Володимирович, с лицами в докладе Даросилу Карловичу не упоминаемыми, вели ли беседы, о чём и сколько времени вместе провели? — спросил чуткий начальник мой, на что я крепко задумался.

— Вёл. Добродум Аполлонович и встречал, — улыбнулся я. — В самолёте из Брюгге до Мемеля, были весьма забавные личности. Девица, видно из готов. на меня с опаской взирала, — хихикнул я. — А когда я у неё осведомился, с чего, так она, дурочка такая, викингом меня поименовала, — засмеялся я. — Ну и невежливый дядька был, видно из Брюгге, о моём семействе поинтересовался, а сам не представился. Но похвалил меня, так что не самый дурной человек, наверное. И купец с нами был, но с ним я не беседовал, — помотал я головой. — Он только хмыкал и хрюкал, забавно весьма.

— Более никого? — проявил чуткость Добродум Аполлонович.

— Всё остальное в докладе я отразил, Добродум Аполлонович. — ответствовал я. Разве мелкие детали может запамятовал… но и сейчас не припоминаю, так что почитайте всё. Да, Добродум Аполлонович, я вам поведать хотел, есть у меня… — на этом Артемида Псиносфеновна, чудесная женщина, ладошкой мне уста запечатала.

Заигрывает, любить меня хочет, потеплело внутри. Но несвоевременно сие, мне надо начальству доклад сделать, решил я, рукой освобождая рот, что оказалось на удивление непросто. И не успел я беседу начать, как получил от Добродума Аполлоновича оплеуху, болезненную!

Весьма мне мозги прочистившую, да и в пучину паники погрузившую. Прям чувствовалось, как бесовская отрава меня в слюнявого и во весь мир любящего болтливого идиота превращает! Зарычав, вырвался я из хватки Артемиды, с размаху ударившись о стол лбом, с целью избавится от отвратительного наваждения. Несколько помогло, но второго удара мне нанести не дала навалившаяся на плечи эфирная тяжесть. Леший гадский, начал биться я и телом и эфиром.

— Быстрее, Артемида! — прохрипел этот скот. — Не удержу кабана здорового, убьётся же!

И стерва эта, пользуясь насилием злостным в шею меня уколола, новой порцией отравы! Бился я как в последний раз, стол пошел трещинами, кресло распалось… и меня отпустило. Обмяк я на столе в полной прострации и опустошении. Но собрался, да и высказался.

— Пиздец. И не извиняюсь я. Это… всегда так тупо, мерзко? — поинтересовался я.

— Не сказал бы, что мерзко. Вы агрессивны на ограничение воли, но на удивление симпатичный юноша, — злонравно ответствовал Леший. — Многие и многие проклятьями после препарата весь Мир покрывают, правду из злобы выкрикивая. А вы всех любите, — злонравно хмыкнул Леший.

— Охерительно замечательный я человек, — ехидно заключил я, поднимаясь на дрожащих ногах. — Знал бы, что погано так, послал бы вас с Управой, Добродум Аполлонович, — злобно бросил я.

— Значит, славно, что не знали, — пожал плечами тот.

— Вы и вправду молодец, Ормонд Володимирович, — погладила меня Артемида по макушке.

— И красавец, забыли вы, Артемида Псиносфеновна, — ехидно откомментировал я. — Ладно, вопросов моя преданность и благонадёжность более не вызывает? — встряхнулся я.

— Не вызывает, считайте, от гражданства вас лишь выслуга отделяет, — ответствовал Леший.

— Замечательно, — ухватил я стул, подставил к зияющему трещинами столу, сложил перед рожей руки домиком, да и вопросил. — Рассказывайте, Добродум Аполлонович. Про посольство, про то что узнали. Мне кажется, я ответы получить вправе, — отрезал я.

— Вам, Ормонд Володимирович, многое кажется, да не всё истина, — злодейски изрыгнул этот тип, пока Артемида тихо покинула кабинет. — Но ладно, заслужили. Слушайте.

И поведал мне Леший злонравный, о том, что было с посольством, в моё отсутствие, да и не только про то.

* идльквели — кит-убийца. В разные периоды в Скандинавии приобретал черты вплоть до демонических, как эквивалент морского злонравного демона.

** — “утопить [За борт] пиратов” по-бриттски.