Genshin. ТК. Глава 47. Трофеи
24к символов
* * *
Лёжа на кровати с гудящей от боли головой и полумёртвым телом, я всё острее осознавал, почему во всяких играх и книгах главные герои так часто отказывались от алкоголя, предпочитая сок или воду, в то время как окружающие предавались пьянству и веселью. Моя собственная тушка была довольно крепкой — натренированной, откормленной, благодаря чему я выглядел старше своих лет. И всё же от пары бутылок меня вмазало по-настоящему, не по-детски.
В прошлой жизни мне пару раз удавалось культурно посидеть в компании знакомых и коллег по работе, где я выпиваю больше, но всегда сохранялась какая-то ясность в сознании, понимание происходящего вокруг. Ничего похожего на те сцены из фильмов, где в первой же серии нажираешься, как последняя свинья, а потом просыпаешься, ничего не помня. Я всегда всё помнил и держал контроль над собой, пусть и неидеальный, кривоватый, но всё-таки держал.
Сейчас же… Сейчас я был слегка потерян — и внутри, и снаружи.
Я относительно чётко помню, как Торе, словно заботливая старшая сестра, отвела меня домой и уложила баиньки в мою кроватку. И казалось бы, я должен был просто уснуть и проснуться там же, в своей постели. Но у меня, как всегда, ничего не может быть так просто и буднично. Где-то спустя час или больше я проснулся и начал сам себя накручивать: насчёт изменившихся планов Крукабены, неясного местоположения Перри и Клерви, но главное — опаска за свой Глаз Бога. Его забрали на время, чтобы «улучшить» и «прокачать», но после встречи с этой ходячей деменцией у меня закрались вполне обоснованные мысли, что свой главный козырь я могу просто потерять навсегда. Я, конечно, напомнил Фурине об этом, но какая гарантия, что она снова не забудет или не превратит этого своего «клона» в какой-нибудь коктейль с кусочками льда?
И вот ночью это не давало мне покоя — заставляло ворочаться, крутиться с боку на бок, пока в своём сомнительном состоянии я не решил встать и отправиться за своим артефактом.
Вот так просто, без лишних раздумий.
Встал и ринулся в приключение.
Путь и прочее я вообще не помню. Помню разве что, как я бил ногами и руками по каменной стене недалеко от водного вокзала — той самой, за которой скрывался проход в подземелье Архонта. Пройти не смог, конечно. И от досады, от злости на себя и на весь мир пошёл… Домой. Пыл выпустил, ничего не добился и чувствовал, что миссия на этом закончилась полным провалом. Шёл-шёл по столице, подмечая, как она уже приведена в относительный порядок после той безумной ночи, и по пути кого-то встретил. О чём-то долго болтал, перекидывался фразами, а дальше… Ничего. Пустота. «Данные удалены», как говорится в тех самых играх.
И сейчас…
И сейчас я лежал в кровати.
Не в своей кровати, и был не один.
Я проснулся и первым делом, что почувствовал, — чужую руку, лежащую на моей шее, а также чьё-то тихое, ровное сопение сбоку. Сначала я подумал, что это всего лишь сон, но вскоре немного пришёл в себя, открыл глаза и начал постепенно осознавать, что нахожусь я не в своей комнате в квартире Профессора: матрас подо мной был в разы мягче и приятнее, в воздухе витал лёгкий, незнакомый аромат, а свет был куда ярче…
А потом я медленно повернул голову и увидел того, кого ожидал увидеть меньше всего в такой ситуации, — Фурину. Полностью обнажённая богиня уткнулась лицом в большую, пушистую подушку, тихо сопела во сне и одну руку по-хозяйски закинула на меня, словно я был её личной собственностью. Одеяло присутствовало, но оно скрывало лишь часть её изящных ножек, а всё остальное освещало мягкое утреннее солнце, нежно подчёркивая идеальную божественную фигуру, грациозный изгиб спины, упругую попу и длинные, стройные ноги.
Зрелище… Невероятное, тут лукавить и притворяться просто бессмысленно.
Сначала в голову пришли вполне логичные ассоциации: эта старая богиня соблазнила меня, такого красивого и беззащитного, и всю ночь мы придавались разврату, забыв о мире. Было бы неплохо, честное слово. Можно сказать, что после такого моя новая жизнь точно была бы прожита не зря, с лихвой окупив все передряги. Однако в глаза почти сразу бросилась заметная несостыковка — я был полностью одет. Только верхние пуговицы на рубашке расстёгнуты, и то небрежно. И даже обувь на ногах не снята была, ботинки всё так же сидели плотно. Ремень тоже застёгнут на все дырочки, что означало малую вероятность соблазнения невинного юноши старой богиней с деменцией. Тогда ситуация становилась ещё более неясной, запутанной, словно клубок ниток, который вот-вот размотается в хаос…
Но ясно было одно — надо было валить отсюда и как можно скорее, не медля ни секунды.
Почему?
Всё из-за непредсказуемости госпожи Архонта, этой ходячей загадки в облике богини.
Я в её комнате, судя по всему, она полностью голая, пьяная, беззащитная, и я с ней в одной кровати лежу, как будто мы старые любовники. И тут уже начинается настоящая викторина в голове: какие мысли могут возникнуть у богини при пробуждении? Какие выводы она сделает, моргая сонными глазами? Даже если она вчера целенаправленно и осознанно охотилась на «молодую кровь», чтобы снять условный стресс от всех этих интриг и потрахаться, сейчас этого может просто не вспомнить — память у неё, как у бабушки с амнезией, — и в ярости натравить жандармов, а потом ты из тёмной, сырой темницы доказывай, что ни при чём, и жди, пока память вернётся богине, если она вообще вернётся когда-нибудь.
Риски были огромны, перевешивали любые соблазны. Поэтому я решил обойтись без напускной романтики и откровенных бесед «как взрослые люди», без неловких объяснений и надежд на чудо, а просто сбежать, растворившись в утреннем свете.
Аккуратно, с замиранием сердца, убрав руку Фурины с себя, я осторожно и тихо покинул кровать, вставая на ноги. Покачнулся немного от остаточной слабости в ногах, но уверенно нашёл баланс, выпрямившись во весь рост. Голова всё ещё гудела, словно в ней поселился рой пчёл, но уже не так яростно, как раньше — терпимо, можно было двигаться. Огляделся вокруг, пытаясь сориентироваться в этой чужой обстановке.
Это была большая комната, обставленная с богатством, но без излишеств, без той показной помпезности, которую можно ожидать от божественного обиталища. Ничего прям божественного здесь не было — просто уютный, хоть и роскошный, интерьер: тяжёлые шторы, мягкий ковёр под ногами, мебель из тёмного дерева с резьбой. Была дверь на выход из комнаты, и, вероятно, другая вела в ванную. Но ни туда, ни туда я пока не спешил, зная, что любое лишнее движение может разбудить спящую. На полу и на тумбочках стояло целая куча бутылок — либо полностью пустых, либо наполовину выпитых, с остатками вина или чего-то покрепче, — а также валялись вещи богини в полном хаотичном порядке: шарф, брошь, пара перчаток, даже туфелька сиротливо лежала у ножки кровати. Хаос одним словом.
Сама же Фурина спала крепким, безмятежным сном, не шелохнувшись. И вид сверху, чуть со стороны, был ничуть не хуже, чем с положения в кровати — напротив, даже более интересным и цепляющим взгляд, открывая новые углы и изгибы, которые манили, как запретный плод.
Ей-богу, мысль лечь обратно, прикинуться этакой невинной жертвой, которую соблазнили и которая теперь ждёт продолжения, была велика, искушала с почти осязаемой силой. Но опять-таки, богиня может просто не признать ничего из случившегося, выкинув меня в темницу за наглость, или же, наоборот, иметь всю память в идеальной ясности и наказать за ложь, за эту дурацкую игру в соблазнённого. Поэтому я не стал мудрить, подавив порыв, и продолжил свой план, медленно шагая к окну, стараясь не скрипнуть половицей.
Шагал медленно и бесшумно, как Дотте учила в те далёкие уроки — на носках, с распределением веса, чтобы тело скользило, а не топало. Уж не думал, что в такой абсурдной ситуации навыки ассасина пригодятся, но вот они, на страже моей шкуры.
Окно было раскрыто настежь, пропуская свежий утренний воздух с лёгким солоноватым привкусом реки, и, выглянув наружу, я увидел раскинувшийся внизу город и его окрестности с этой впечатляющей высоты, получая последнее, неоспоримое подтверждение, что нахожусь именно в Дворце Мермония — величественные шпили, мерцающая гладь каналов, далёкие купола, всё как на ладони. Высота от окна до земли была слишком большой, головокружительной, и без Глаза Бога я точно переломаюсь в лепёшку при падении…
Хотя уступы там, внизу, виднелись — всякие карнизы, балконы, и можно было попробовать попаркурить, спуститься по ним, как по лестнице, но в текущем состоянии, с гудящей головой и ноющими мышцами, это было бы чистым безумием, самоубийством под маской авантюры. Я повернулся спиной к окну и снова окинул комнату Архонта внимательным взглядом, выискивая пути отступления или что-то полезное.
Глядел, глядел в поисках чего-то полезного — оружия, одежды, хотя бы ключа от двери, — то и дело пялясь на богиню, чьё дыхание оставалось ровным, а тело — манящим, пока не увидел Глаз Бога, который валялся на полу возле кровати со стороны Фурины, небрежно отброшенный, как какая-то безделушка. Вряд ли это мой артефакт-проказник там притаился, но проверить нужно было обязательно, без вариантов. И я зашагал обратно к кровати, стараясь не шуметь, чувствуя, как сердце стучит чуть чаще от близости к ней.
Медленно присел на корточки, стараясь не задеть одеяло, и левой механической рукой — холодной, точной, без дрожи — подобрал артефакт, который, как и ожидалось, был не моим. Это был Глаз Бога, но не повреждённый, как мой, а целый, идеальный, и таил в себе только чистую силу Гидро — лёгкое мерцание тёмной воды в его гранях, без примесей других элементов.
Я читал в какой-то старой книге в поместье Профессора, что у Архонтов настоящего Глаза Бога нет, только Сердце Бога, что куда солидней, и они носят бутафорию для вида, чтобы поддерживать образ, и, вероятно, это оно и есть — качественный, мастерски сделанный аксессуар, способный обмануть неискушённый глаз. Я взглянул на богиню, всё так же мирно спящую, потом на артефакт в руке, перекатывая его в пальцах, после чего без зазрений совести убрал его себе в карман, в внутренний, надёжный. Верну, когда она проспится и вернёт мой настоящий Глаз Бога — справедливый обмен, в конце концов.
Встав на ноги, мой взгляд всё никак не мог отцепиться от богини, цепляясь за каждый контур, за эту идеальную, почти нереальную красоту, которая казалась плодом чьего-то безумного воображения.
Уж не помню, что было этой ночью в тумане алкоголя и безумия, но перед тем, как пытаться сбежать и рисковать шеей, приятное воспоминание отсюда одно я точно заберу с собой, как трофей. И с этими мыслями моя правая рука, живая, теплая, коснулась её попы — лёгким, почти невесомым касанием. Сердце чуть сильнее застучало в груди, отдаваясь в висках, кожа оказалась мягкой, как бархат, под пальцами — шелковистая, упругая, манящая. Я чуть сжал пальцы, проникаясь этим нехорошим, запретным поступком, чувствуя прилив адреналина и вины вперемешку, прежде чем убрать руку, прижимая её к груди, словно оберегая от соблазна повторить.
Да, это того точно стоило…
Не дикий разврат, конечно, не то, о чём можно хвастаться в таверне, но хоть какой-то разврат я всё же получил, крошечный кусочек этой божественной тайны, который согреет воспоминаниями в холодные ночи.
Активировав духовное зрение, я отправился к дверям, двигаясь с удвоенной осторожностью, готовый к любому шороху или неожиданности.
* * *
Я затаился на дворцовой кухне, прижавшись к тени за массивным шкафом с посудой, ожидая подходящего момента, чтобы двинуться дальше.
Дворец, как и следовало ожидать, оказался настоящим лабиринтом — многоэтажным, извилистым, полным суетящихся людей и бдительной охраны. Не так много, как было вчера в разгар хаоса, но достаточно, чтобы любое неверное движение обернулось бедой: жандармы патрулировали коридоры, слуги сновали с подносами, работники ведомств бегали с бумагами от комнаты к комнате, а эхо шагов разносилось по мраморным залам, как предупреждение.
Однако, как я сумел понять по обрывкам разговоров и запертым дверям, верхние этажи были закрытой зоной — неприступной крепостью для избранных. Рандомный доходяга вроде меня не мог просто так подняться и блуждать по этажу с комнатой Архонта, другими важными покоями, архивами и хранилищами, набитыми секретами, способными перевернуть весь Фонтейн.
Сердце бешено колотилось в груди, словно пытаясь вырваться наружу, руки и ноги мёрзли от напряжения и холода каменных стен, проникавшего сквозь одежду, но меня никто пока не заметил — ни один взгляд не скользнул в мою сторону, ни один шорох не выдал. Уроки Дотте ой-как помогали: её строгие наставления по бесшумному передвижению, дыханию через силу и слиянию с тенями сейчас спасали мою шкуру, превращая меня в призрака среди живых.
Фактически весь путь уже пройден — я спустился ниже по лестницам и служебным проходам, избегая главных коридоров, и оказался на большой кухне, пропитанной ароматами свежего хлеба, специй и тушёного мяса. Тут было окно — широкое, с видом на зелёные сады внизу, — через которое я мог бы выпрыгнуть безопасно, приземлившись в кустах, и отправиться в город, растворившись в утренней толпе. Но повара крутились возле окон, как рой пчёл у улья: мыли посуду, резали овощи, переставляли кастрюли, и никак их особо не отвлечёшь, не имея магии под рукой, будучи прикованным к одному месту, где меня не видно, за этой преградой из шкафов и бочек.
Поэтому приходилось просто сидеть и ждать, затаив дыхание, с прижатой спиной к холодному камню, чувствуя, как пот стекает по вискам, а время тянется, как резина.
Но был и приятный момент — их разговоры, эти обрывки повседневной болтовни, что доносились сквозь пар и звон посуды. Их было не так много, поваров — всего трое-четверо на утренней смене, — на отвлечённые темы болтали мало, сосредоточившись на работе, но были. В основном обсуждали житейские моменты, связанные с прошлой ночью: что с имуществом, с родственниками в отдалённых поселениях, с выплатами от дворца за ущерб, с разрушенными лавками и мостами, — простые, земные заботы, что эхом отзывались в моей собственной голове, напоминая о хаосе, который мы все пережили.
Но были и интересные моменты, от которых уши навострились сами собой, а сердце пропустило удар. Всё началось с лёгкого хихиканья у окна — молодой голос, звонкий, как колокольчик, перекрываемый шипением пара от плиты, где кто-то помешивал густой соус.
— …да неужели? Как-то слабо верится, Мадлен, ты меня разыгрываешь, да? — прозвучал женский голос, молодой, с лёгкой ноткой скепсиса и удивления;
Это была, судя по всему, новенькая помощница, с её быстрыми движениями ножа по доске, нарезая лук, от которого воздух стал чуть острее.
— А мне всё равно, как тебе верится, детка, — ответила женщина постарше, с хрипотцой в голосе, от которой веяло опытом и упрямством; она, судя по звукам, месила тесто, и ритм её ударов по доске подчёркивал каждое слово, как удар молотка — гулкий, уверенный. — Что мне Валентин передал на утреннем обходе, то и говорю, слово в слово, без прикрас. Он сам видел своими глазами — или, по крайней мере, так клянётся, хлопая себя по груди, как будто на суде стоит. Говорит, сегодня ночью после всего этого бедлама, когда стража всех разогнала, он нёс поднос с остатками ужина наверх, к посту на крыше, и тут — бац! — видит, как она выходит из лифта, а с ней какой-то парень. Высокий такой, темноволосый, в помятой одежде, но с лицом, как у героя из тех твоих книжек. И не просто выходит — ведёт его за руку, хихикая, как девчонка на первом свидании, и прямо в свои апартаменты! Дверь захлопнула — и тишина. А Валентин стоит, рот разинув, поднос чуть не роняет.
Молодая повариха фыркнула, не отрываясь от нарезки — лук шуршал под ножом, и я представил, как она морщится от слёз, но не от лука, а от этой истории.
— Я понимаю, понимаю, но всё же… никогда не слышала, чтобы госпожа Фурина была замечена с кем-либо, особенно чтобы водила кого-то к себе в спальню! Она же Архонт! Богиня, в конце концов! Все эти статуи в зале, гимны по утрам — и вдруг такая… интрижка? Нет, серьёзно, Мадлен, это же, как если бы Король всех Вод сказал: «Эй, сегодня я с рыбаком потанцую!» Слабо верится, прости, но слабо.
Старшая повариха рассмеялась — низко, гортанно, с той теплотой, что приходит от лет, проведённых за плитой, и швырнула ком теста обратно в миску с плеском, отряхивая муку с рук.
— Я тоже, милая, я тоже никогда не видела такого за все свои двадцать пять лет здесь — с тех пор, как девчонкой прибежала из деревни с Луары, с пустыми карманами и мечтой о настоящем хлебе. Но почему нет? Она ведь не всегда богиней была — когда-то была простой девушкой, как мы с тобой, сложена как девчонка в расцвете сил, с теми же изгибами и желаниями, и устроена, уверена на все сто, также как и мы все, с теми же слабостями под этой короной. Так почему же ей не водить к себе никого, кого захочет? Может, всегда водила, втихую, без шума и пыли, в те ночи, когда стража дремлет на посту. А в этот раз поймали её на этом, с поличным, хех, — вот и разгорелось. Представь: вся эта божественная аура, а под ней — обычная женщина, уставшая от бумаг и пророчеств, хочет просто… ну, ты понимаешь. Человеческого тепла, без всяких церемоний.
Молодая замерла на секунду — нож повис в воздухе, — а потом заговорила быстрее, с ноткой возбуждения, переходящей в шёпот, хотя вокруг никого, кроме шипящей плиты.
— Ну, может, ты и права, может, и права… Но как-то всё равно слабо верится, честное слово, аж мурашки по спине. Если бы такое было, то это было известно хоть как-то. А всё, что я знаю — и что моя бабушка рассказывала, пока тут работала в молодости, — так это то, что никакой воздыхатель не мог приблизиться к ней ближе чем на шаг и получал жестокие отказы — холодные, как зимний ветер с Снежной, или острые, как кинжал из Ли Юэ. Я бы на твоём месте не была так уверена в словах Валентина — он не самый ярый поклонник госпожи Фурины, сам знаешь, с его-то языком без костей и вечными жалобами на «божественную тиранию». После вчерашнего, с этим огнём и криками, мог наговорить всякого тебе, чтобы слухи расползлись по дворцу, как плесень по сырому хлебу, — для смеха, для злости или просто чтобы почувствовать себя важным.
Старшая хмыкнула, вытирая руки о фартук, и подошла ближе к плите, где соус забулькал слишком громко — она уменьшила огонь, помешивая деревянной ложкой, и голос её стал тише, заговорщическим, с лёгким смешком.
— Может быть, может быть, ты меня подловила. Он у нас с той ещё придурью, это факт, вечно влипает в истории — то поднос уронит, то с лакеем подерётся из-за порции вина, — но не думаю, что он настолько бесстрашен, чтобы пускать ложные слухи о самом Архонте. За такое может последовать суровое наказание, если выяснится, кто начал это. Но я всё же думаю, что правда это, без обмана, чистая монета. Ну почему Архонт не может спать с человеком? Она же живая, дышит тем же воздухом, что и мы, ест тот же хлеб и, поди, тоже иногда просыпается с похмельем после тех приёмов. Вчерашняя ночь была адом для всех, так почему ей не найти утешения в чьих-то объятиях? Вдруг этот парень — её спаситель из всей этой заварушки, герой дня, и она просто… отблагодарила?
Молодая рассмеялась — звонко, от души, отложив нож и вытирая руки о тряпку, — и наклонилась ближе, глаза её, наверное, блестели от этой смеси любопытства и шока.
— Ой, Мадлен, ты меня добьёшь! Отблагодарила — в спальне? Ха, звучит как из тех романов, что Роуз прячет под матрасом. Ладно, допустим, правда — но кто он такой? Валентин сказал, темноволосый, высокий? Звучит как половина стражи, или тот странствующий торговец из Мондштадта, что вчера мелькал у вокзала. Ох, если б я увидела — записала бы в свой дневник, для потомков!
Дальше уже бабские разговоры ни о чём, где фигурировали бывшие у каждой — с их изменами и разбитыми сердцами, и обсуждение книг, которыми балуется Торе: тех самых, с обложками в золоте и страницами, полными страсти, где все со всеми ебутся. Вот уж действительно авторитетная научная литература, дающая одновременно пояснения, почему Архонты могут и не могут трахаться с людьми.
И вот это всё я сидел, слушал минут двадцать, а то и больше, затаившись в своём укрытии, чувствуя, как нарастает аппетит от местных запахов — густого, соблазнительного аромата выпечки, специй и тушёного мяса, что витал в воздухе, дразня ноздри и урча в животе. Видимо, у всех поварих в Тейвате любовь к таким книгам… или просто к сплетням, что греют душу не хуже горячего супа.
Но тут они стали перемещаться в другую часть кухни — к дальней плите, где ждал котёл с утренним варевом, таща за собой корзины с овощами и миски с тестом, — давая мне наконец шанс: пространство у окон опустело, и я смог незаметно пройти к ним, крадучись в стелсе, как тень в полдень. Пока крался — пригнувшись, ступая на кончики пальцев, огибая лужи воды и оброненные овощи, — слушал другие слухи, что доносились из-за спин, полные горечи и вздохов, теперь уже с ноткой скорби, переходящей в тихий гнев.
— …да, его лавка сгорела прошлой ночью полностью, дотла, ни одной балки не осталось, — вздохнула третья повариха, та, что помоложе Мадлен, но постарше новенькой, с голосом, пропитанным солью слёз и специй; она чистила картошку у раковины, и вода плескалась в унисон с её словами. — Тело уже нашли в обломках и подтвердили его личность.
— Какая жалость, бедняга, сердце разрывается, — отозвалась Мадлен, отрываясь от теста; её голос дрогнул, и она шмыгнула носом, вытирая его рукавом. — Господин Адам был таким молодым — ему едва двадцать пять стукнуло, а уже мастер на все руки, с пальцами, что творили чудеса из сахара и масла. Он ведь только недавно вернулся из Снежной после долгого обучения у тамошних алхимиков-кондитеров — три года в морозах, с их странными рецептами из льда и диких ягод, — и должен был поступить к нам на службу во дворец, как штатный кондитер, с почестями и своей мастерской. Я уже места расчистила, инструменты ему приглядела…
— Да, та ночь унесла не одну талантливую и молодую жизнь… — подхватила новенькая, её голос стал тише, почти шёпотом, и нож в её руке замер, лук лежал забытый. — Столько огня, столько потерь, и за что? За чьи-то интриги в тенях? Адам был таким добрым — всегда угощал нас пробами, помните, те эклеры с кремом из лунных цветов? Теперь… пусто.
Дослушивать я не стал и быстро, но осторожно перебравшись через подоконник, с замиранием сердца перекинул ноги и выпрыгнул наружу, в прохладный утренний воздух. Внизу была зелёная зона с густыми кустами — идеальная подушка для приземления, — и расстояние метров семь где-то, не больше. Но даже без Глаза Бога тело у меня крепкое, закалённое тренировками и передрягами, и минимум магии я использовать могу для его укрепления — лёгкий всплеск Крио вокруг конечностей, как невидимый доспех.
Поэтому от падения вниз только коленки чуть хрустнули под весом тела, отдав лёгкой болью в суставах, но не более — ни переломов, ни растяжений, просто напоминание о реальности. Из зелёной зоны я быстро выбрался, раздвигая ветки и стряхивая листья с одежды, на оживлённый тротуар, где уже была гражданская свободная зона.
То есть, я выбрался…
Свободен, цел и в относительном здравии.
— Фух… — выдохнул я с улыбкой, широкой, облегчённой, осознавая свой успех во всей красе, после чего неспешным, обычным шагом — чтобы не привлекать внимания, — отправился домой, вдыхая свежий воздух столицы, пропитанный запахом реки и ароматом кофе из ближайшей лавки.
Руки засунул в карманы для тепла и спокойствия, и неожиданно что-то нащупал в правом — какая-то ткань, мягкая, невесомая. Вытащил на свет и это оказались белые кружевные трусы, изысканные, с тонкой вышивкой, явно женские.
От неожиданности я даже остановился посреди тротуара, моргая в изумлении, чувствуя, как жар приливает к щекам. Интересный трофей…
Его я убрал обратно в карман, глубже, с лукавой усмешкой, и продолжил путь, шагая дальше по мостовой. А вот этот трофей можно и не отдавать, в отличие от Глаза Бога — бутафорского или нет. Спрячу где-нибудь в надёжном месте и в старости буду вспоминать, если, конечно, доживу до неё, хех.
