19к символов
(автор приболел, поэтому объёмы глав пониже пока)
* * *
— Ах ты, синий говнюк! Кха! — хриплый, пропитый голос разорвал тишину вечерних полей, и не успел я обернуться, как два тяжёлых, но неуклюжих удара просвистели у моего лба.
Я инстинктивно ушёл в сторону, чувствуя, как кулак здоровенного мужика, чьи руки казались вытесанными из старого дуба, пролетел в паре дюймов от моего лица. Потеряв равновесие, он с громким «уф!» рухнул в пшеничные заросли, ломая стебли и поднимая облако пыли, пропахшей землёй и дешёвой брагой.
— Брата моего ударил! Убью, блядота вертлявая! — заорал другой, ещё более громадный, с бородой, похожей на спутанный куст ежевики.
Он рванул на меня, словно разъярённый бык, топая так, что земля гудела под его сапогами. В его налитых хмелем глазах горел пьяный азарт, а кулаки сжимались с такой силой, что, казалось, могли расколоть камень. Я снова ловко ушёл вбок, подставив ногу, и этот бородатый мешок с салом с грохотом полетел в пшеницу, взметнув ещё больше пыли, которая осела на его пропотевшей рубахе, делая его похожим на грязного медведя.
— Ааа! Сука! Опять упал! — проревел он, барахтаясь в колосьях, пытаясь подняться.
Его лицо, красное от выпивки и унижения, исказилось в гримасе ярости, но ноги заплетались, выдавая, сколько браги он влил в себя за день. Его борода топорщилась, а изо рта вырывались сиплые проклятья, смешанные с запахом перегара.
— Правда, уверен? — я не смог сдержать широкой ухмылки, чувствуя, как адреналин бурлит в венах, а в груди разливается мальчишеское веселье. — А может, это сам мир вокруг тебя падает, а ты просто не заметил?
— Сучёныш… — пробурчал он, уткнувшись лицом в землю, и его голос стал тише, будто злость начала уступать усталости и хмелю.
Я умел находить приключения на ровном месте, но в этот раз они сами вышли мне навстречу, решив, как выразился один из них, «проучить пиздюка». А ведь я никого не трогал. Правда. Просто шёл по пыльной дороге, что вилась меж бескрайних ещё зелёных пшеничных полей, насвистывая старую мелодию, подхваченную в таверне где-то на юге. Солнце клонилось к закату, заливая колосья тёплым золотисто-алым светом, а лёгкий ветерок доносил сладковатый аромат травы, смешанный с запахом сухой земли. Путь в Древобор был долгим, утомительным, и такие моменты тишины, когда можно просто идти и любоваться пейзажами, были редкостью. Но, как это часто бывает, судьба решила, что покой мне не к лицу.
Я досвистелся до того, что из-за очередного поворота, ведущего к соседней деревне, вывалились пятеро здоровых, как амбары, мужиков. Их грубые льняные рубахи и штаны пропитались запахом пота, земли и спиртного, а в руках они сжимали бутылки с мутной брагой. Судя по обрывкам их разговоров — громких, с хохотом и матом, — и по их шатающейся походке, они гуляли на свадьбе в ближайшей деревне. По классификации моей старой знакомой Элинализ, это были «милые ребятки» — пьяные крестьяне, которые после пары бутылок превращаются в ходячие неприятности, ищущие, на ком бы выместить свою удаль. Их лица, красные от хмеля, блестели от пота, а глаза, мутные, но полные азарта, выдавали, что разум их давно уступил место алкоголю.
Обычно путники на дорогах этой провинции меня не замечали.
Ну, или бросали странные взгляды на мои синие волосы, перешёптывались и проходили мимо. За сотни, если не тысячи встреч на дорогах других сценариев не было. До этого дня. Интуиция, как старая ворчливая старуха, шептала: «Будет жопа». Но я решил сделать лицо кирпичом, засунуть руки в карманы и пройти по краю дороги, надеясь, что меня не тронут. Я почти миновал их, уже чувствуя, как напряжение спадает, когда самый громкий, с рожей, красной, как закатное небо, вдруг заорал:
— Эй! Ты видел, как этот пиздюк с синей башкой на нас посмотрел?
И вот тогда я понял: мирного решения не будет. Особенно ясно это стало, когда в мою спину полетели оскорбления, свист, а затем и бутылка, звеня в воздухе, как метательный снаряд. Брань я ещё мог стерпеть, пропустив мимо ушей, но бутылка — это была красная линия. Я поймал её в полёте, чувствуя, как холодное стекло легло в ладонь, понюхал — вонючая брага, дешёвая, как их слова, — обозвал их алкашами и запустил бутылку в самого здорового, целясь в плечо. Стекло сначала больно ударило по нему, а после разбилось с хрустом на земле, запах спирта смешался с пылью, и с этого началась потасовка.
Я решил не использовать ни копьё, ни ману, даже чтобы усилить тело. Это путешествие в Древобор и без того было унылым, а пьяные гуляки стали ярким пятном в серой рутине. К тому же, во мне, видно, проснулся какой-то крестьянский дух: захотелось постоять за себя по-простому, кулаками, без магических фокусов и трюков. Да и любопытно было проверить, что могут обычные мужики против моих навыков. Разбойники у горной гряды, которых я встречал раньше, бессознательно использовали ману, что делало их хоть и не слишком опасными, но всё же противниками. А тут — просто крестьяне. Пьяные, но крепкие, как старые дубы, с мозолистыми кулаками и упрямством, которое, похоже, было у них в крови.
Но оказалось, мужики не так просты.
Без маны мои удары были слабее, чем могли бы, но всё равно сильными — годы тренировок и опыт не пропьёшь. Я раскидывал их, пользуясь своей ловкостью и небольшими габаритами: уворачивался от их медленных, но тяжёлых ударов, ставил подножки, бил коротко и точно, целясь в челюсть или солнечное сплетение. Лёгкая боль в костяшках от ударов только подогревала азарт.
Но эти шкафы, как назло, вставали раз за разом, будто их бурда в бутылках была эликсиром силы. То ли алкоголь гнал их вперёд, то ли это была та самая «крестьянская выносливость», о которой ходят легенды. Не знаю. Но факт: я возился с ними минут десять, а двое или трое всё ещё были полны боевого духа, хотя их движения становились всё более вялыми. Остальные, похоже, вырубились не столько от моих ударов, сколько от выпитого, и теперь лежали в пшенице, похрапывая или бормоча что-то невнятное.
Гислен, будь она тут, давно бы откусила им головы и пошла дальше, даже не запыхавшись. Но я находил в этой драке какой-то азарт, отдушину. Словно вернулся в те дни, когда всё решалось не магией, не стилями каких-то богов меча, а кулаками, смекалкой и наглостью. Адреналин гудел в венах, а пыль, смешанная с запахом пшеницы и браги, щекотала ноздри.
— А ты неплох, парень, — прохрипел бородатый мужик с пузом, упираясь руками в колени.
Его лицо, покрытое потом, пылью и мелкими царапинами от пшеничных стеблей, расплылось в усталой, но искренней ухмылке. Он тяжело дышал, грудь вздымалась, как кузнечные меха, но в глазах всё ещё горел огонёк, хоть и потускневший.
— Ха, уже «парень»? — я поправил ворот рубахи, чувствуя, как ткань липнет к вспотевшей шее, и не смог сдержать усмешку. — А не «мелкий ублюдок» или «синий пиздюк»? Вот это прогресс, чел.
— Да ладно тебе, — он отмахнулся, чуть не потеряв равновесие, и вытер пот со лба заскорузлым рукавом. — С хмельной головой и не такое ляпнешь… Фух.
Он шумно выдохнул, оглядывая своих товарищей, что валялись вокруг в разной степени сознания.
— Полежал я тут, подумал и понял: погорячились мы. Шли в соседнюю деревню, хотели там с местными малость кулаками помахать, размяться. Но ты нас уже так отметил, что план, считай, выполнен. Предлагаю разойтись по-хорошему, а?
Я прищурился, оценивая его. Голос у мужика был грубый, но искренний, с ноткой усталой мудрости, которая приходит, когда хмель начинает выветриваться. Его борода топорщилась, а рубаха, вся в пятнах от земли и браги, делала его похожим на медведя, который случайно забрёл на человеческую гулянку.
— Какие витиеватые обороты, — хмыкнул я, скрестив руки на груди. — Староста деревни, небось?
— Так и есть, — он гордо выпрямился, хоть и пошатнулся слегка, и ткнул себя в грудь. — Сын мой сегодня женился, вот и гульнули от души. Так что, господин авантюрист, не держи зла на простых мужиков.
— Зла не держу, — я пожал плечами, но голос мой стал елейным, с лёгким намёком. — Но сам посуди: ситуация некрасивая вышла. Мирного путника обозвали, бутылками кидали, толпой избить пытались. Неприятный осадок, знаешь ли.
Староста моргнул, пару секунд переваривая мои слова, а потом до него дошло. Он почесал затылок, ухмыльнулся неловко, и в его глазах мелькнула искра понимания.
— Ну… это… У нас в деревне ещё столько всего на столах осталось, — он качнулся, но удержался, и его голос стал чуть заискивающим. — Может, договоримся по-мирному? Припасами поделимся, а?
Я усмехнулся. Вот оно, то, чего я ждал. Предложение было заманчивым, да и в дороге лишняя еда не помешает. Хотя мелькнула мысль: а не соберутся ли они там всей деревней меня доучить? Но староста выглядел искренне, а хмель из него уже выветривался, уступая место усталой трезвости.
— Праздновать не останусь, но припасы лишними не будут, — ответил я, прикидывая, что можно взять.
Мужик, довольный моим согласием, махнув рукой на своих товарищей, что валялись в пыли и пшенице, пробормотал:
— «Не впервой им так лежать, протрезвеют — доползут до дома», — и повёл меня в деревню.
Она отличалась от Буэны: дома и участки с заборчиками жались друг к другу, образуя почти городскую улицу, но сейчас эта «улица» была ареной великого хаоса. Столы тянулись вдоль половины деревни, заваленные едой: жареное мясо, пахнущее дымом и специями, пироги с картошкой и капустой, миски с тушёной фасолью, кувшины с брагой и даже пара бутылок чего-то покрепче, с мутными этикетками.
Вокруг валялись люди — кто на земле, уткнувшись носом в траву, кто за столом, уронив голову на руки. Некоторые ещё были в сознании: горланили песни, спорили до хрипоты или просто храпели, раскинувшись на скамьях. На другом конце деревни, у старого амбара, орала и дралась кучка женщин — то ли за мужа, то ли за последний кусок пирога, не разберёшь.
Староста разрешил взять, что хочу, в качестве извинений, и кривой походкой быстро свалил в сторону драки.
Я не стал жадничать, но и скромничать не собирался.
Сгрёб пару закрытых бутылок с дорогим на вид пойлом — не для себя, а в подарок Грейратам и Лилии, с которой можно будет посидеть более интересно. Еды набрал побольше: твёрдые сыры, пахнущие травами, вяленое мясо, жёсткое, но сытное, лепёшки, которые не размокнут в дороге. Свадьба, видать, была не из дешёвых: еды осталось навалом, да и соседние деревни явно подтянулись на гулянку. На меня почти не обращали внимания, а если кто и пытался вяло возмутиться, я либо игнорировал, либо коротко посылал куда подальше, не отрываясь от дела.
И тут мой взгляд наткнулся на знакомую рожу. Очень знакомую рожу. Он сидел за столом, сжимая кружку, и смотрел прямо на меня. От неожиданности холодок пробежал по спине, но я быстро взял себя в руки. Я спокойно подошёл, стараясь держать лицо, и сел напротив.
С нашей последней встречи он сильно изменился.
Он исхудал, словно годы высосали из него всё лишнее, оставив лишь жилистую фигуру, обтянутую выцветшей рубахой, которая болталась на нём, как на вешалке. Его лицо, когда-то широкое и румяное, теперь заострилось, покрылось глубокими морщинами, а глаза, некогда искрившиеся грубоватым весельем, потускнели, став похожими на два серых камня. Он отрастил усы, густые и неухоженные, которые топорщились над тонкими губами, и подстриг волосы под монашеский стиль — коротко, почти под ноль, с неровной чёлкой, будто сам орудовал тупым ножом.
Но даже с этими переменами я узнал его мгновенно. Карл, мой «типа отец», сидел за столом, сжимая глиняную кружку с мутной брагой, и смотрел на меня с усталым равнодушием. Его взгляд, тяжёлый, как свинец, пробирал до костей, но я не подал виду, что меня это задело.
— Я не рассчитывал на крики радости и слёзы, но от встречи со своим «типа отцом» ожидал хоть немного больше тепла, — едко бросил я, усаживаясь напротив и скрестив руки на груди.
Мой голос сочился сарказмом, но в груди кольнула старая обида, которую я давно пытался зарыть поглубже. Уж что-то, а вот память из детства мне не отбило.
Карл фыркнул, не отрывая взгляда от кружки. Его пальцы, мозолистые и потрескавшиеся, как кора старого дерева, крепче сжали глину, будто он пытался выдавить из неё ответ.
— Я уж думал, ты давно сдох, — кисло отозвался он, поднося кружку к губам и делая медленный глоток. Брага пахла кислятиной, и её запах смешивался с вонью пота и дыма, пропитавшей его одежду.
— Как мило, что ты обо мне думал, — я ухмыльнулся, но в голосе сквозила горечь. — Небось на уши всю округу поднял, когда твой «родной и любимый сын» пропал из деревни?
Карл медленно опустил кружку, и его глаза, мутные от хмеля и усталости, встретились с моими. В них не было ни капли тепла, только холодная тень прошлого, которая, казалось, давила на него сильнее, чем он готов был признать.
— Мой родной и любимый сын погиб вместе с нашей деревней, — хмуро произнёс он, и его голос дрогнул, будто старый мост под тяжестью телеги. — В огне, под завалами дома, вместе с Мартой. А тебя мы с ней просто приняли на попечение. Если ты сам этого ещё не понял, то ты глупее, чем я думал.
Я почувствовал, как внутри что-то сжалось, но заставил себя сохранить насмешливую улыбку. Его слова были как удар под дых, но я не собирался показывать, как они задели. Карл всегда был мастером бить словами — грубо, без затей, но точно в цель.
— Оу, какие подробности, — я наклонился чуть ближе, опираясь локтями на стол, и мой голос стал ещё ядовитее. — Ты не спешил делиться ими раньше. Так может, теперь расскажешь, откуда в заднице мира взялся мигурд-полукровка? Уверен, история занятная.
Мужчина хмыкнул, и его усы шевельнулись, как у старого кота, почуявшего добычу. Он откинулся на спинку стула, который жалобно скрипнул под его весом, и посмотрел на меня с лёгкой насмешкой, будто я был мальчишкой, требующим сказку на ночь.
— Хер тебе, а не интересная история, — бросил он, но всё же продолжил, словно нехотя выдавливая слова. — Из леса однажды вышел мелкий пацан с синими волосами, лет четырнадцати, не больше. На руках младенец — ты. Одет был в голубой дорогой наряд, с глубоким капюшоном, весь в крови, будто после бойни с монстрами или ещё какой херни. Наш дом стоял на окраине, вот он до нас и добрался. Попросил позаботиться о своём сыне. Сказал, что не проживёт и пары часов — весь был изранен, еле стоял. Сказал, что могу взять его вещи, лишь бы о тебе позаботились. Имя твоё назвал, а своё — нет. Только в бреду пробормотал что-то, что его мать, твоя бабка, хотела его так назвать, — рассказывал он. — Мы с Мартой… ну, не сказать, что добрые самаритяне, но и зверями не были. У него с собой были деньги, небольшой металлический посох, какие-то побрякушки. Всё это пошло на твоё содержание — еда, одежда, всё такое. Вот и вся история.
Его слова повисли в воздухе, тяжёлые, как дым от костра, что горел неподалёку. Я молчал, переваривая услышанное. Это была не просто история — это была ниточка к моим корням, тонкая, но важная. Мой отец был мигурдом, магом, которого занесло в глушь по причинам, которые я, возможно, никогда не узнаю. Я чувствовал, как в груди закипает смесь любопытства и старой боли, но постарался не выдать этого.
— Какие-то вещи от него остались? — спросил я, стараясь звучать небрежно, хотя голос чуть дрогнул. — Может, металлическая карточка, бусы, что-то, что вы не продали?
Глаза Карла блеснули, будто он вспомнил что-то давно забытое. Он почесал подбородок, отчего усы зашевелились, и нахмурился, глядя куда-то в сторону.
— Да, была какая-то карточка, металлическая, с какими-то узорами, и деревянные бусы, грубые, но крепкие. Лежали на чердаке в шкатулке. Никто их не покупал — кому нужна эта рухлядь? Но… — он замялся, и его лицо потемнело. — Не думаю, что они сохранились. Дом сгорел. Как и всё в Древоборе.
Я стиснул зубы, чувствуя, как надежда, только что вспыхнувшая, начала угасать. Ебучий Древобор. Это название уже звучало как проклятье.
— Я уже встречал кое-кого из деревни, но так и не понял, что там произошло, — сказал я, глядя на него внимательно. — Не просветишь?
Карл тяжело выдохнул, и его плечи опустились, словно на них легла вся тяжесть тех дней. Он уставился в кружку, будто ответ был на её дне, и заговорил, медленно, с трудом выдавливая слова.
— Нечего рассказывать, — его голос был глухим, как далёкий гром. — У нас с Мартой наконец родился свой сын, Гейл. Месяц ему был. Я был счастлив, как собака, впервые за долгие годы. Лёг спать, а проснулся под завалами собственного дома. Всё в огне. Марта… мертва. Гейл… тоже, — его голос сорвался, и он замолчал, сжимая кружку так, что костяшки побелели. — Похоронил их. собрал, что смог, и ушёл. Добрался до двоюродного брата в этой деревне. Тут и помру, видимо.
Его слова были как удар молота — тяжёлые, безжалостные. Я мог бы пожалеть его, но старая обида, как ржавый гвоздь, торчала в груди. Карл и Марта никогда не были мне родителями, но их холодность, их равнодушие к «чужому ребёнку» до сих пор жгли.
— Видимо, так и будет…
И всё же я задал вопрос, который мучил меня годами.
— А теперь, когда я уже не ребёнок, которым можно помыкать, ответь, — я наклонился ближе, и мой голос стал твёрже, — Почему ты отдал меня тому неадекватному «мудрецу»? Что это было за дерьмо?
Карл поднял взгляд, и в его глазах мелькнула тень раздражения, смешанная с усталостью. Он отхлебнул браги, будто хотел утопить в ней мои слова.
— Кому?.. А, этому вонючему бродяге, — он скривился, вспоминая. — Моё мнение не изменилось. Нам с Мартой чужие дети были не нужны. Особенно такие, что тянут вниз, жрут деньги, которых и так не хватало. Мы еле себя кормили, а тут ты — чужак. Мы дали слово тому парню, твоему отцу, но это не значило, что мы хотели тебя растить. Искали, куда бы тебя сбагрить, чтоб и совесть не мучила, и денег не тратили. А тут приходит этот вонючий мешок дерьма в шляпе, вываливает гору золота и говорит, что забирает «нашу девочку» для службы и обучения. Ещё и пригрозил, что отказа не потерпит. Занял заброшенный дом, следил за тобой, учил чему-то. Нам было плевать, лишь бы ты был не на нашей шее. Вот и всё.
Я почувствовал, как во мне закипает старый, детский гнев, тот самый, что я подавлял годами. Мои кулаки сжались под столом, но я заставил себя дышать ровно.
— То есть тебя вообще ничего не смутило? — мой голос дрожал от еле сдерживаемой ярости. — Отдал, пусть и приёмного сына, какому-то вонючему бомжу, который пьёт, рыгает и несёт чушь? Ни капли в голове не ёкнуло?
«Типа отец» посмотрел на меня, и в его глазах не было ни вины, ни сожаления — только холодное равнодушие.
— Он дал слово, что не обидит тебя, — твёрдо сказал он, будто это всё оправдывало.
— Ха! — я не сдержал горького смеха. — Он некоторые слова забывал, как звучат и что значат! О чём ты вообще, Карл?
— Эрик, — он наклонился ближе, и его голос стал тяжёлым, как могильная плита. — Мне насрать. Откровенно. Хочешь мести? Избить или даже убить меня? Так валяй, мне больней уже не сделаешь. Я и так уже мёртвый внутри.
Я замер. Его слова были как пощёчина, но я не удивился. Это был тот же Карл, что и годы назад — грубый, равнодушный, думающий только о себе. Ничего не изменилось. Я медленно встал, чувствуя, как старая рана в груди снова кровоточит, но уже не так сильно, как раньше.
— С таким охуенным подходом к детям смерть в пожаре — ещё не худший исход для того, кого ты называл сыном, — выплюнул я, не глядя на него. Развернулся и пошёл прочь, оставляя за спиной деревню, пропахшую брагой и хаосом, и человека, который никогда не был мне отцом.